Мы заговорили о постороннем. Сусанна подсела ко мне и накрыла мою руку своей. Потом мне подумалось, что мой первый официальный визит несколько затянулся, я встал и попрощался с Матильдой, Родерером и Сусанной. Родерер проводил меня до коляски, доставившей меня обратно, на мой холм.
Для меня началась новая жизнь. С самого раннего утра я уже стоял за мольбертом и работал большую часть дня с таким усердием и пылом, каких раньше никогда не знавал, у меня все получалось намного лучше и все чаще стала появляться уверенность в том, что мне удастся передать непередаваемое, что неповторимые ароматы и неподражаемые краски природы оживут на моем полотне. Прогулки по лесу прекратились. Но когда день клонился к вечеру, я все бросал, одевался и отправлялся к Родерерам. А если не к ним, то шел бродить по окрестностям, даже заходил в деревни или сидел в обществе Родерера под яблоней либо в зале трактира.
Хозяйка сказала мне:
— Ведь как хорошо, что вы меня послушались. А если бы еще и в Люпфинге на празднике побывали, то-то повеселились бы! Уж так-то славно было все устроено на большом лугу, что возле леса. И благородный господни Родерер с супругой, и Сусанна, и ее жених, и другие благородные барышни и кавалеры были там и от души веселились. Ведь вот как говорила я, что вам очень приглянется в замке Фирнберг, так вы теперь туда и ходите. Поменьше сидите дома, да почаще бывайте на людях. За последнее время вы и помолодели, и похорошели, вон как глаза-то весело глядят. А когда будут играть свадьбу Сусанны, вам тоже обязательно надо пойти, повеселиться на славу и выпить за здоровье молодых, пусть даже потом господину Родереру придется отправлять вас домой в коляске. Один-то раз не грех. И всегда слушайтесь меня во всем.
Я ответил, что приложу вое старания.
У Родерера я познакомился с графом Штернбергом и другими молодыми людьми. Все, что Сусанна предсказывала, сбылось. Я вел себя с ними так, как принято в лучшем столичном обществе, и они держались со мной почтительно и любезно.
У Родерера было не очень много картин, зато все превосходные. Среди них несколько отличных полотен голландских и итальянских мастеров. Немцы были представлены скудно, в основном старая школа. Я подолгу простаивал перед этими картинами. В его библиотеке были собраны шедевры — в первую очередь поэтические, — чуть ли не на всех языках мира. Эпические поэты имелись все без исключения. Здесь часто и очень хорошо читали вслух. Управляющий Родерера читал прекрасно, но лучше всех — сам господин Родерер. Вероятно, сказывалось еще увлечение его юности. Очень часто мы бродили вместе по его угодьям и мызам и смотрели, где что делается. Иногда они навещали меня, и я охотно показывал Матильде и Сусанне свои работы. Но больше пи одной живой душе. Встречи наши сближали нас все больше. Сусанна все хорошела, все нежнее смотрела на меня, и я любил ее все сильнее.
Осень долго радовала нас на редкость ясными погожими днями, по наконец пришла зима. Только за восемь дней до рождества выпал первый снег. Работу пришлось прекратить. Большая картина была уже почти готова, оставалось сделать последние мазки. Я вложил в нее взлет и горение своей души.
Когда глубокий снег покрыл поля и открылся санный путь, я распрощался со всеми и уехал в Вену, чтобы дать родителям более подробный отчет о событиях моей жизни, чем это можно было сделать в письмах.
Родерер тоже приехал в Вену и нанес визит моему отцу. Тут-то и выяснилось, что мы и впрямь потомки одного и того же рода. Мой отец, оказывается, точно знал, что происходит от полковника Родерера, которого звали Фридрих. По преданию, тот жил в замке и был очень богат. У него было якобы четыре брата, которые из скупости не женились и с которыми он был в ссоре. Эти четверо и были, конечно, «мальчики старого Петера». Это совершенно ясно, а богатый полковник — тот самый Фридрих, пятый из мальчиков старого Петера, паршивая овца в стаде. Отец знал еще и то, что один сын этого полковника был в Тевтонском ордене, а второй, тоже Фридрих, дедушка моего отца, из-за какой-то красавицы еврейки уехал в Россию. Но еврейка оказалась непотребной женщиной, и Фридрих позже женился на дочери простого русского мужика, который спас его от волков и выходил. Дальше как-то не все ясно. То ли ему пришлось бежать, то ли он увез девушку, так как она была крепостная. Короче, моему отцу не удалось этого выяснить, ибо его отец сам не знал подробностей.
Известно только, что он подвергался преследованиям, испытал нужду и все такое. Но брак этот, по- видимому, был впоследствии узаконен, потому что Фридрих позже опять появился в России и нажил состояние, управляя там рудниками. Сохранились два пожелтевших письма, написанные этому деду моего отца его братом Йозефом Родерером, в первом из которых Йозеф извещал о своей женитьбе, а во втором просил Фридриха сообщить место своего жительства. Отец моего отца, тоже Фридрих, жил в Семиградье и владел там землей. Мой отец, опять-таки Фридрих, продал ее и переехал в Вену. Знал он и то, что в Голландии должны быть потомки Петера Родерера, другого сына полковника. Таким образом, из воспоминаний моего отца и Родерера было полностью восстановлено генеалогическое древо нашего рода. Из потомков полковника мы, Фридрихи, — старшая ветвь, а Петеры — младшая. Поскольку члены Тевтонского ордена не могли иметь детей, а потомки Йозефа перемерли, то, кроме этих двух, в нашем роду не осталось других ветвей.
Эти открытия вызвали бурную радость среди родственников, к нам съехались все Родереры с нашей стороны, а именно двое моих дядюшек со своими пятью сыновьями, и был дан торжественный обед. Бабка моя сияла от счастья, потому что род наш внезапно вновь разросся. Она была живой летописью нашей ветви, и, когда начали копаться в прошлом, ей стали приходить на память события давно минувших дней, и рассказы посыпались один за другим, проливая свет на темные места нашей родословной.
Петер Родерер вернулся к себе домой, а весной, как было условлено, все Родереры с женами и дочерьми съехались в замок Фирнберг. Кроме самого Петера Родерера и его сына, тоже Петера, приехавшего из Англии, там были три его брата со своими супругами, семью сыновьями и тремя дочерьми; был там и мой восьмидесятивосьмилетний дед со своей восьмидесятилетней супругой, моей бабкой, и четырьмя дочерьми, моими тетками; потом мы с отцом и сестрой, да еще двое дядюшек со своими женами и пятью сыновьями, ну и, конечно, Матильда, супруга Петера Родерера старшего, и Сусанна, моя невеста. В честь воссоединения рода Петер Родерер устроил пышное торжество. Все мужчины нашего рода носили короткую бородку — кроме тех, у кого она еще не росла, — и все бороды были темные; только у моего отца, да еще у трех братьев Петера-старшего в них проглядывало серебро. Борода у Петера-старшего была седая, а у моего деда — белая как снег. Во время этих торжеств мне окончательно была обещана рука Сусанны. Свадьбу назначили на петров день. Отец и будущий тесть в присутствии всех гостей выразили также пожелание, чтобы я за время, оставшееся до свадьбы, совершил поездку по Голландии, Бельгии, Франции и Италии. Я не понимал, для чего, но был так переполнен счастьем, что не стал возражать и согласился. Когда Родереры разъехались, я отправился в Голландию. По собственному почину посетив еще и Швейцарию, я вернулся домой задолго до петрова дня.
Повидавшись с будущими родственниками в замке Фирнберг, я направился в свой бревенчатый дом.
Там я два дня кряду просидел перед большой картиной. Потом пошел к Сусанне, попросил ее выслушать меня и сказал:
— Любимая моя, суженая моя, сокровище моего сердца! Моя большая, почти законченная картина бессильна передать мрачное и простое величие болота. Я писал ее со страстью, которую вдохнула в меня твоя любовь, и больше никогда не смогу писать так. Поэтому картину эту я уничтожу и больше никогда не возьмусь за кисть. Если ты скажешь, что, отказываясь от дела своей жизни, я теряю и тебя, то мне придется с болью в сердце расстаться с тобой, ибо решение мое твердо. А теперь говори.
— Нет, ты меня не потеряешь, — ответила она. — За много лет отец постепенно научил меня разбираться в живописи. Твои картины необычайно хороши; но если твои идеалы выше и ты стыдиться своих произведений, то уничтожь их. Я люблю тебя теперь еще сильнее, соединим наши сердца; вместе они совершат нечто большое, возвышенное и значительное.
Мы заключили друг друга в объятия, и горячие губы надолго прижались к губам; потом я пожал ее руку и сказал:
— Передай отцу о том, что я тебе сообщил. А я вернусь в свой домик.
Мы расстались.
Придя домой, я вынул картину из рамы, а раму разобрал и уложил в ящик. Потом содрал холст с
