Лавка

селедками.

— Есть тут кто живой? — спрашивает он.

Селедки помалкивают. Карле запускает руку в рассол. Оказалось, что в бочке есть еще одна селедка.

— Ты что же это спряталась и ни гугу? — укоряет ее Карле.

Итак, пятьсот тринадцать штук. Как быть с двумя лишними?

— Сами съедим! — предлагает Карле.

Коллатч и Скрабак отказываются есть невымоченную селедку. Зато Шеставича, представитель пангерманцев, не желает отдавать лишнюю селедку представителю рабочего класса.

— Щитай вше по шправедливошти, — говорит он и заглатывает свою долю.

Делят американское просо, красноватое такое.

Босдомцы варят его, едят, а потом маются животом.

— Американец хотит шкоренить гордую немецкую нацию, — говорит Шеставича.

— Об этом уже позаботился твой драгоценный кайзер, — отвечает Карле.

Ну прямо как в парламенте.

Коллатч, общинный староста, к тому же еще садовник и деревенский музыкант. Люди, которые причастны к искусству, как-то: цыгане, циркачи, артисты, пользуются особым расположением моей матери. Как ей стало известно, Коллатч играет первую скрипку в деревенской капелле. А мать до сих пор не может забыть того скрипача, который играл в городском кино серенаду Тоссели, когда шли фильмы про любовь с Хенни Портен. Она просит Коллатча в следующий раз принести с собой скрипку.

Коллатч приносит скрипку в деревянном ящике, который сильно смахивает на хлебницу. Мать разливает котбусскую очищенную, нам, детям, разрешено сегодня лечь попозже, чтобы мы послушали скрипку и стали образованней.

Коллатч весь день ковыряется в земле своего садоводства, пальцы у него заскорузлые и не могут производить те звуки, которых ждешь, когда имеешь в виду какую-нибудь определенную песню. Между звуками, из последовательности которых мы с помощью привычки собираем воедино наши песни, затесалась целая орава совершенно посторонних, и эти посторонние в свою очередь хотят заявить о себе во всеуслышание; общинный староста Коллатч своими непослушными пальцами помогает им обрести жизнь и таким путем делает решающий шаг на пути к музыке, носящей сегодня название современной. Трудно понять, что он играет, то ли «Вынем ножик, свет погасим», то ли еще что, но моя мать, долго не слыхавшая скрипку, млеет от удовольствия, слушая его беспомощную игру. Она начинает подпевать, отец вступает вторым голосом, вот уже и Карле гудит что-то голосом, который сам он выдает за бас. «Петр небо закрывает. Ангелочки почивают…» — поют они, а мы, дети, по мнению матери, наслаждаемся искусством.

Потом хор распределителей заводит: «Песнь неизменную слышу в шелесте старых дубов…»

Лично я не разделяю мнения господина Иоганна Гельбке, написавшего слова этой песни, но, как уже не раз бывало, никому об этом не говорю. Больно мне надо, чтобы меня обсмеяли! Песня о неизменном шелесте напечатана в песеннике певческого ферейна, а для взрослых, как я уже успел заметить, слово печатное куда весомей, чем мысли такого клопа, каким в их глазах являюсь я. Но все равно я остаюсь при своем мнении. Шелест дубов зависит от силы ветра и от возраста деревьев; количество веток и листьев, их расположение также радеют о том, чтобы песня дубов не оставалась неизменной, для того, конечно, кто наделен тонким слухом.

— Он играет песню «Не тяни кота за хвост», — шепчу я. Сестра заливается смехом, и нас немедля отправляют в постель, потому что мы не способны понять, как важно для нас приобщаться к культуре.

Почему, спрашивается, распределение недостаточных товаров не поручили в свое время Тауерше?

— Потому как она была ненадешная, — объясняет Шеставича, — мы тем разом единоглашно поручили это дело трактирщице, но она больше не хотит.

Выходит, моя мать не только превосходная женщина, но вдобавок и надежная! Но товары недостаточного ассортимента надо доставлять из города, а у горшечника Тинке не всегда есть для нас время.

— Ты подумай, Генрих, — говорит наша мать, — всякий раз надо кланяться из-за телеги!

Не миновать нам обзаводиться собственным выездом. Бубнерка готова продать свою упряжку, ей она больше не нужна. Речь идет о телеге с бортами, у нас на пустоши ее называют мажарой. В оглоблях у нее ходит такой хорошенький вороной конек, такая лапочка, прямо так бы и проглотил.

Но как может отец покупать телегу и лошадь у Бубнерки? Она наша конкурентка и, следовательно, господи, спаси и помилуй, наш враг, потому что мать тоже торгует пивом. А мельник Заступайт наш враг, потому что он тоже печет хлеб. Потом к ним прибавятся и другие враги, к примеру бывшие покупатели, которые не желают оплачивать у нас свой столбец, втихаря бегают за покупками в Дубравку, и, конечно же, все те, кто покупает свой хлеб у Заступайта. Мать перечисляет нам этих врагов по мере их возникновения.

Вот в Серокамнице у нас вообще не было врагов. За материно шитье люди охотно подбрасывали ей всякую всячину сверх цены, кто малость творожку, кто сальца, словом, всякие съедобные мелочи.

Тому, кто надумал покупать лошадь, достаточно выразить свое намерение, пусть даже это произойдет во сне, оно непременно достигнет тех ушей, для которых предназначено. Мой отец выразил свое намерение в лавке. Он окрылен высокой честью быть избранным для распределения товаров недостаточного ассортимента и потому изъясняется, словно делопроизводитель при канцелярии ландрата:

— Нам перепоручено распределение товаров и предписаны лошадь и телега.

На исходе того же дня в сумерках возникает Блешка, торгующий по случаю лошадьми, и приводит к нам во двор лошадь. Это мерин, раздутый, будто лягушка перед тем, как метать икру; бабусенька- полторусенька может взглянуть поверх его спины, такова его величина, или, вернее, такой он маленький, и еще он кажется в сумерках серо-зеленым.

Посреди сумеречного двора торгуются отец и Блешка. Лодочка луны проплывает над гребнем крыши. В ольхе у пруда еще поет дрозд, и летучие мыши шныряют взад и вперед, будто киноптицы, на серо-голубом экране вечера. Блешка, краснобай и хвастун, держит мерина за веревку, и у того с треском вылетают из-под хвоста газы. Меринок сам пугается, отскакивает в сторону, ударяется о бочку с дождевой водой и снова выпускает газы. По звуку похоже на перестрелку в шахте. Мой брат Хайньяк тотчас дает лошадке прозвище Пердунок, но мать предлагает изменить его на Ветродуй.

Отец покупает лошадку. Из этого следует, что теперь нам требуется овес, сено, солома, упряжка и небольшая повозка, в какую запрягают волов. Все это постепенно доставляет тот же Блешка.

Отец и мать едут за распределительными товарами в Гродок.

Они проезжают мимо дедушкиного дома Насупротив мельницы нумер первый. Дедушка, известный дока по лошадиной части, осматривает мерина. Шумит вода у мельничной запруды. Дедушка продолжает осмотр.

— Ну, отец, что скажешь? — любопытствует мать.

— Большой прыти от его не жди, — отвечает дедушка.

Отец оскорблен в своих лучших чувствах.

Счастье еще, что мы вновь сподобились увидеть нашу мать живой и невредимой. Ей пришлось тринадцать километров подряд от самого города толкать тяжело груженную подводу, и это при ее не слишком выносливых ногах и при изящных ручках.

— Могла бы идтить рядом и нахлестывать лошадь, — оправдывается отец. — А я бы толкал.

Наша мать — и нахлестывать? Больную запальную лошадь? Нет и нет! Меринок потеет, бока у него ходят, словно кузнечные мехи; на них остаются роковые дорожки от пота.

Отец сбрасывает на землю основную тяжесть — бочку с селедкой. Он закатывает ее в придорожную