Лавка

Двоюродная бабка переселилась в одна тысяча восемьсот восьмидесятом году из округа Хейерсверда в округ Гродок на силезскую границу. Она хоть и не венчана, но муж у нее есть. Молва утверждает, будто Паулько Лидола ее похитил. «Ерунду говорят, — объясняет Майка, — это я сделала так, чтоб он меня похитил».

— А ты больше слушай, чего она болтает, — говорит дедушка.

Совершив похищение, Паулько Лидола спас ее от человека, за которого ее хотели выдать.

— А мене этот губошлеп был без надобности, дай бог здоровья Паульке, ослобонил меня, — говорит Майка и по доброй воле носит Паулькину фамилию.

У Майки все сплошь круглое: голова круглая, лицо круглое, груди круглые, живот круглый, икры круглые, пальцы на ногах — и те круглые, даже коса на голове круглая, как гнездо. Через посредство Майки жизнь открывает нам, что по ее первоначальному замыслу человеку надлежало быть обтекаемым и круглым, круглым, как земля, круглым, как звезды.

Из Майкиного рта вылетают слова, которые щебечут, будто ласточки, и еще слова, в которых светится голубая трель степного жаворонка, и еще, хоть и редко, но все же бывает, резкие слова, похожие на карканье ворон.

Злые люди утверждают, будто Майка — ведьма; большинство говорит о ней: Умная женщина. У нас, у степняков, это титул более высокий, чем госпожа баронесса цу Райценштайн.

Я прочитал уйму сказок, и для меня моя двоюродная бабка — святая, а свой нимб она где-то спрятала, может, на погребице среди кормовой моркови.

Майка принадлежит к числу вендских мудрецов. Люди ученые и много о себе понимающие, из Гродка, те смеются над ней и распускают всякие небылицы. Но если вдруг заболеют рожей, они спешат к ней и канючат: «Ох, Майка, помоги мне за ради бога».

По круглому Майкиному лицу скользит улыбка, эта улыбка греет, словно солнце:

— Ступай до хаты, старый ты дурень, не то я веником тебя охожу.

И старый дурень уходит до хаты, а по дороге рожа куда-то исчезает, и с того дня он никому не позволит сказать о Майке ни одного худого слова.

Никому не известно, по какому рецепту изготавливаются вендские мудрецы, но то здесь, то там вдруг объявится Умная женщина либо Умный мужчина. Никто не скажет тебе, откуда они взяли свою мудрость, и они сами тоже нет; просто вдруг, ни с того ни с сего, в них поселяется мудрость и дает о себе знать.

Родители ломают голову, что им принести Майке в подарок. Майке ох как нелегко угодить. Вот Полторусенька, младшая сестра Майки, взяла набивной передник весь в розах — и потерпела неудачу. «А эту пеструю тряпку можешь сама носить, — сказала Майка, — у нас масленую давно отгуляли».

Двор Лидолы расположен в ложбинке среди полей. Ложбинка вся, как периной, выстлана деревьями и кустами, только труба красного кирпичного домика торчит поверх зеленой листвы, и когда над трубой кудрявится дымок, дядя Эрнст и тетя Маги знают, что Майка еще жива. А когда из трубы над кормовой кухней у тети Маги валит дым, мы со своей стороны знаем, что она, во-первых, дома, а во-вторых, жива. Связь с родней мы осуществляем при помощи дымотелефона.

— А на кой мне ваша труба, на кой мне ваш дым, коли я захочу вас увидеть, я закрою глаза и сразу всех увижу, — говорит баба Майка.

Итак, родители приближаются ко двору моей двоюродной бабки, но, заслышав страшный шум, замедляют шаг: домой заявился Паулько Лидола со своим обозом и своими работниками. Работники у него все как на подбор: все где-то когда-то вступили в противоречие с законом и были за то наказаны. Теперь они не желают иметь дела с людьми, которые самодовольно вершили над ними суд. Они ходят небритые, и от многих из них сильней пахнет лошадью, чем от самих лошадей.

Щелкают кнуты, лают обозные собаки, ржут кони, смачная брань висит над полями. Дикая охота прокладывает себе путь сквозь кроны плодовых деревьев, над Майкиной усадьбой верхами проносится буйный вихрь, лошади, задетые его краем, летят в стороны, угодившие в середину улетают вместе с ним.

Матери становится как-то не по себе, эта дикая орава пугает ее, и родители уходят восвояси.

Вообще-то у Майки на дворе, кроме кошки и лошади, другой живности нет, а лошадь у нее чаще всего обменная. Едва Паулько воротится с обозом, чтобы устроить передышку между одной конской ярмаркой и другой, он затевает такой обмен, что прямо хоть стой, хоть падай. Майке приходится отдать лошадь, которую она выхаживала, покуда Паулько где-то пропадал, а взамен ей приводят другую, которая и на ногах-то еле стоит. Майка выхаживает и эту, а попутно обрабатывает с ее помощью пашню вокруг усадьбы, сеет овес, кормовую морковь, сераделлу и гречиху; из них овес, морковь и сераделлу — на корм проходящим конским табунам, а гречиху для себя — на суп, кашу и запеканку. Все остальное, что может понадобиться Майке, падает к ней в кухню прямо с неба, как говорят крестьяне.

Двоюродная бабка пропалывает морковь. Ханка Петке, жена безземельного крестьянина, трюхает к ней через поле:

— Уж так мне в поясницу вступило, так вступило, мочи нет, помоги, Майка.

— Ты, стало быть, веришь, что я помогу?

— Дык как же не верить? Неш я тогда пришла бы?

— Ну так становься на карачки и давай вместе полоть.

— С моей-то поясницей и на карачки?

— Вот и выходит, что ты мне веры не даешь, — говорит Майка, и грозовая туча ложится на ее лицо.

Воцаряется тишина. Жужжат на лету мухи, и каждая что-нибудь да промолвит. А Майка глядит, как плещут крыльями бабочки. Петкинша медленно опускается на колени и берется за прополку. Майка велит ей вдобавок смотреть вслед всем, кто ни пролетит мимо.

— Пролетит муха, повернись налево, пролетит бабочка — направо.

А мимо летят слепни, мясные мухи, бабочки-капустницы, которых у нас зовут также белянки. Петкинша то согнется, то повернется. А солнце поднимается все выше, а время проходит, и Майка говорит:

— Теперича встань!

Она уводит Петкиншу за собой в дом и растирает ей поясницу собачьим жиром. И жир этот непременно должен быть вытоплен из собаки, которая родилась двадцать девятого февраля, так говорят степняки.

Но мне Майка честно призналась:

— Это льняное масло, водка и отвар из сосновых иголок майского прироста.

Петкинша для проверки гнется и поворачивается:

— А мне вроде как полегчало.

— К завтрему ты начнешь у меня летать что твой жаворонок. — И снова Майкино лицо солнечно светлеет.

Позвольте мне наскоро пропеть хвалу гречихе, которую сеет моя двоюродная бабка. Дед называет гречиху степным хлебом. С тех пор как в степи больше не сеют этот хлеб, моя родина стала бедней ароматом, краской и волнами, что наполняли меня восторгом. А великое множество пчел, обязанных гречихе жизнью? Где они теперь? Может, снуют, как беспокойные, не нашедшие берега волны, далеко за пределами той равнины, которую мы называем действительностью? И где колбасы, начиненные гречневой кашей? Одно изобилие влечет за собой другое, одна нехватка порождает другую: я вспоминаю гречневую запеканку из томленой гречки, которую бабусенька-полторусенька готовила в духовке с кусочками свиного сала.

Родители решают принести в подарок двоюродной бабке спички и трубочный табак, тот, что идет по пятьдесят пфеннигов. Да, да, вы не ослышались, моя двоюродная бабка курит, и вдобавок курит малоподходящую для святой деревянную трубку с резной головкой. Майка сидит в придорожной канаве и жнет траву, а между темно-желтыми цветами пижмы поднимается голубой дымок, будто со дна канавы вдруг забил теплый источник; Майке приходится глядеть в оба, чтобы не отсечь взмахом серпа головку своей трубки.