ночи целует его в затылок.
— Ты что, прямо так и ляжешь? — спрашивает он, не поднимая глаз от статьи о борьбе с пыреем.
— Да, очень душно, я прямо вся вспотела.
— Ну, раз вспотела…
Он продолжает читать. Этим все и ограничивается. Она ждет, ждет, но он уходит в винокурню.
Господин конторщик постучал в стену. Вот и он, верно, опять томится от одиночества. Про свое она уже ему рассказывала. Иногда он пишет ей письма, строки которых пропитаны тоской. В этих письмах он стремится облегчить ее участь цитатами из разных поэтов. Но все его поэты — мужчины, а она — женщина. Она выскакивает из постели, набрасывает на себя ночную рубашку, подходит к окну и прокашливается.
— Это вы? — раздается шепот. В кустах посвистывает ветер.
— Да, муж мой опять ушел, а я лежу одна, как в гробу.
— О, не говорите так, тишина, — я имею в виду могильную тишину и некоторым образом также и одиночество, — можно сказать, оба они, вместе взятые, формируют нашу душу.
— Да, душу, — повторяет она вполне бодрым голосом и стягивает на груди вырез сорочки. Каждый из них висит в рамке своего окна: он — тощий и долговязый, руки, словно две белых тряпицы, возложены на подоконник, она — пухленькая и краснощекая, с серыми бусинками глаз, взгляд которых способен щекотать мужчин. Ее пальцы, толстые, как сосиски, беспокойно теребят стебли крапивы. Оба говорят о возвышенных вещах, но не встречаются. И мысли их, словно маленькие кораблики, проплывают по морской глади друг мимо друга.
— На мне одна только ночная рубашка, — говорит она, перегибаясь из окна и не закрывая вырез.
— Вы напрасно так легкомысленны, вы легко можете простудиться… Может, даже и не простудиться, но земля порой источает ночью испарения, которые не особенно хороши для тела, и прежде всего — для голого тела.
Так они общаются друг с другом. Она бросает огненные шарики кокетства, он кидает назад мягкие перья.
Лопе пришла в голову отличная мысль. В придачу к имевшемуся у него красному карандашу он получил еще один карандаш от лавочницы. Да под соломенным тюфяком его кровати уже лежат три чистых блокнота. Мать решила, что их можно носить в школу вместо тетрадей, но учитель на это сказал: «Без линеек? Ты что, рехнулся? Изволь принести настоящую тетрадь!»
И, стало быть, Лопе может записать в этот блокнот сказку, которую сам сочинил. Он идет в кусты позади своей скамьи и пишет там сказку про свинячью свадьбу:
«Жыла-была свинья, и ниправда, что у нее была сватьба. Орге Пинк сказал, это враки. А я сам видил, как одна свинья палезла на другую и бороф захрюкал. Сколько раз хрюкнит, столько будит парасят, сказал Клаус Тюдель. Его назначили свиньячьим каралем и если они не помирли так живут и посийчас. Писал Лопе Клянирман».
Он снова кладет блокнот под тюфяк, к двум остальным. На следующий вечер блокнот вместе с двумя оплеухами обрушивается на голову Лопе. Потом мать швыряет его в печку.
— Девять лет парню, а такой пакостник, это ж надо!
Она глядит на отца, тот отрывается от своих веников.
— А в кого он, по-твоему, такой, в меня, что ли? Ну уж нет, он в тебя или в…
— Помалкивай лучше! Штаны у него от тебя.
Липе некоторое время глядит на нож в своей руке, после чего молча возобновляет прерванную работу.
В полном разочаровании Лопе идет спать. Наверно, он наделал уйму ошибок. Когда он немножко подрастет и научится писать без ошибок, он сочинит сказку про мальчика, который вечно сидел на «вшивой скамье», а потом все-таки стал королем. И эту сказку он покажет Фердинанду.
Весна поднимается все выше. Весна подгоняет. И отношения между конторщиком и женой управляющего тоже не остаются на прежнем уровне. Потому что как-то раз Фердинанд все-таки подхватывает один из ее огненных мячиков.
— Я здесь просто больше не выдержу, — так говорит она однажды вечером. — Я вечно жду, а потом он заявляется и отыскивает свою постель на кухне. Он укрывается скатертью, спит на скамейке для молочных кувшинов и ласкает центрифугу.
Тут даже конторщик невольно смеется. Смех в нем поднимается из какой-то глубины. Тогда она храбро продолжает:
— Сейчас я пойду в парк, и если вы со мной не пойдете, вам придется отвечать, если меня до смерти напугает какой-нибудь зверь или сова.
Фердинанд чувствует, как его щеки заливает краска. Удары сердца звучат будто удары в полный сундук. Хоровод возможностей кружится перед его глазами.
— Вы, может, подумаете, что я навязываюсь и вообще… но просто мне кажется, что вы меня понимаете… что я… я испытываю к вам доверие.
Ее слова вторгаются в фантазии Фердинанда, они звучат как призыв. Он чувствует, что должен ответить.
— …Вы ведь не собираетесь идти просто так… я хочу сказать, в одной…
— Конечно же, нет. Вот видите, как вы плохо обо мне думаете. — Она ныряет в глубину комнаты, отыскивая платье.
— Что вы, я вовсе не думал… Вы меня еще слышите?
Ответа нет. Тут и его окно пустеет. Закрываются два окна, бесшумно открываются две двери и так же бесшумно запираются. Два человека, затаив дыхание, слушают где-то в горле биение своего сердца.
Ночью усадьба выглядит, как и всегда об эту пору. Липе Кляйнерман ворочается без сна в воспоминаниях молодости. У смотрителевой жены приступ кашля. Служанка винокура штопает чулки. Сам винокур играет с управляющим в карты.
— Сорок! У тебя что, козырей больше нет? Ты почему не кроешь!
— А ты сдал мне всего три карты.
— Погляди, у меня шесть. А где остальные?
Некоторое время они препираются, потом смеются, потом лезут под стол за недостающими картами. Фрида Венскат при оплывающей свече читает романы, «Ласточка-касаточка», превосходные романы для семейного чтения, сто выпусков. Лошади на конюшне лязгают цепями в своих денниках. Мычит корова, которой пришла пора телиться. В замковой кухне две служанки не дают друг другу уснуть, рассказывая страшные истории.
— Он вскорости позвонит, чтоб принесли ему ночной чай, так сегодня пойдешь ты, — зевая, говорит одна. — Не могу я каждый вечер… Я, знаешь, как устала. О, господи… А ему все мало, все мало.
— А ничего, что я пойду? — спрашивает другая, загораясь жаждой приключений, и вздрагивает всем телом. — Где хоть его пижама-то ночная лежит, если он прикажет подать?
— А-а-а, — зевает первая, — она лежит сложенная у него на подушке. Ну, сама увидишь…
Над крышей амбара, словно птичьи тени, шныряют летучие мыши. В живой изгороди шныряют мыши-малютки. Бузина издает по-ночному густой запах. В замковой кухне дребезжит звонок.
Фердинанд и жена управляющего бредут по парку. Они молчат. Они сейчас словно дети, которые украдкой трясут полную зрелых плодов яблоню: плоды падают в траву, но карманы у детей слишком маленькие, туда их не сложишь.
— Прекрасная ночь, — бойко говорит она и смотрит ввысь, поверх его головы.
— Да, — говорит он, зябко передергиваясь. И прячет одну руку в карман своего черного пиджака.
Она воспринимает этот жест как некое откровение.
— У вас замерзли руки?
Он снова вынимает руку из кармана.
— Нет, не могу сказать, чтобы замерзли, это скорей такая привычка.
Она хватает его за руку, она чувствует трепет этой руки.
