ненормальное. — И уже громким голосом: — На, вот тебе!
Он протягивает Лопе огурец, который только что собирался бросить в ведро к другим испорченным. Лопе берет огурец и, не прощаясь, уходит.
— Вот видишь, — доволен собой мужчина.
Звонят колокола, возвещая о похоронах лавочницы. Лопе не плачет. Он смотрит сквозь щели ограды и воронкой прикладывает ладони к ушам. Они только поют. Как бы известить лавочницу, что ее хоронили без музыки?
После смерти лавочницы Лопе остался не у дел. Отец учит его вязать веники.
— Господи, много он с нее имел! — говорит мать, подразумевая покойницу.
— При чем тут имел? Просто он был при деле, да еще кой-чему выучился.
— У этой старой сквалыги?
— Ну, иногда он даже получал кофе и пирожные…
— Вот именно. Которые она сама не могла умять, только и всего.
А про толстую амбарную книгу, доставшуюся Лопе, никто и не вспоминает.
После смерти лавочницы в жизни Лопе возникла дыра, которую надо как-то залатать. Но хрясь — и в его жизни уже зияет новая.
— А почему нельзя ходить по посевам? Ведь ходят же по лугам, когда трава зеленая! — С таким вопросом он однажды вечером обращается к отцу.
— По посевам? Да потому, что на них почиет благодать. И каждая крошка хлеба священна. Потому, что это господь повелевает колосу расти, а зерну — вызреть. А что делает бог, то нельзя попирать ногами…
— А кто же делает луга? Иисус Христос?
— Бог, бог все делает, он ведь бог-отец.
— А деревянные башмаки тоже делает бог?
— С ума сойти, — вмешивается мать, и насмешливые складки залегают в уголках ее рта.
Липе беспомощно глядит по сторонам.
— Нет, деревянные башмаки не он… но зато все, что идет в пищу… Рожь была бы обычной травой, если бы господь не вложил в нее зерно.
— У него, значит, много рук?
— По меньшей мере тысяча, коли не больше… это, ну… ты позже и сам узнаешь, как бывает, когда он отнимет руки свои… все получается не так, как надо… впрочем, этого тебе еще не понять.
Мать недовольно покачивает головой и с грохотом захлопывает крышку чайника. Отец и сын вяжут веники.
Ягоды голубики висят темными жемчужинами, брусничины, словно солнечные поцелуи, сверкая желтизной, смеются в траве, лисички раздвигают мох и сосновые иглы, и вот они тут как тут. Грибы- боровики с коричневыми шляпками торчат среди сосен.
Об эту пору учитель во время занятий посылает детей в лес. К полудню девочки возвращаются и приносят в фартуках ягоды. А мальчики тем временем насобирали грибов в свои шапки. Учитель ведет строгий учет: кто принесет фунт голубики, тому скостят пять ударов, за фунт белых грибов — три, а за фунт лисичек — всего два.
Альберт Шнайдер приволок только два больших белых. В каждой руке — по одному. Учитель придирчиво рассматривает грибы.
— А они у тебя не червивые?
— Не-а.
— Ну ладно, вычтем шесть.
Шапка Орге Пинка полна до краев и даже выше. Серо-белые ножки белых грибов торчат поверх края.
— Там и маслята есть, — утверждает учитель.
Орге Пинк только плечами пожимает.
— Ну ладно, вычтем три удара, за маслята я никак больше не могу.
У Лопе в носовом платке — лисички, в шапке — белые.
— Лисички. Да еще платок такой грязный! Фу! Вычитаем два.
— А вот еще. — И Лопе протягивает ему шапку с белыми грибами.
— Ну ладно, скажем, всего три.
Учитель стоит у доски и велит пересыпать грибы и ягоды в приготовленные корзины. А первый ученик сидит на его месте и ведет реестр вычтенных ударов. Разве грибы Лопе стоят меньше, чем у Орге Пинка или у Альберта Шнайдера? Наверно, это потому, что он сидит на «вшивой скамье».
На следующий день он находит столько же подберезовиков, сколько и Альберт Шнайдер. Посмотрим, что скажет учитель по этому поводу.
Когда начинается сдача грибов, Лопе нарочно становится сразу за Альбертом.
— Пять, — говорит учитель, принимая грибы от Альберта. — У тебя же только подберезовики.
— Четыре, — немного помешкав, говорит он Лопе.
На другой день Лопе еще более рьяно собирает грибы. Перед тем как выйти из лесу, он украдкой заглядывает в шапку к Альберту и отмечает, что Альберт нашел меньше. Тогда он возвращается в лес и прячет свои излишки под вереском и мхом.
После обеда Лопе собирает грибы для матери. Сперва он достает припрятанные утром, потом идет глубже в лес, до густого ельника, который в народе зовется «Часовней». Там у деревьев такие густые ветки, что под ними не намокнешь даже в грозу.
Уверенно, словно дикий кролик, шмыгает Лопе в «Часовню». Не исключено, что именно в таком лесу стояла хижина мельника и принцессы.
— Ты куда? — прикрикивает на него жестяной голос.
Голос доносится из облака табачного дыма. Голубой дым щекочет в носу.
Молодой лесничий сидит в тени под охотничьей вышкой.
Лопе глядит на него. Как лягушонок на гадюку. Ружейные стволы таращатся, будто темные глаза. А Лопе стоит, будто вязанка хвороста. Корзинка с грибами, висящая у него на сгибе руки, подрагивает. Зеленый соглядатай обстоятельно отодвигает ружье в сторону и подходит поближе. Глаза у него серо- зеленые и сверлят, как буравчики. Наверно, Пауле Венскат и Клаус Тюдель охотились на кроликов, думает Лопе. И наткнулись на лесничего, но сумели удрать, да еще показали ему издали нос. Лесничий выстрелил, так что ветки затрещали. Но чего ради станет удирать Лопе? Он-то ведь не на кроликов охотится.
— Ничего себе мальчик, — шипит лесничий. На лице у него светлая, почти белая щетина, которая под лучами солнца отливает рыжиной. — У тебя есть разрешение на сбор ягод?
— У меня есть только лисички…
— Балда. Ну и что, что лисички? Разрешение на грибы — это все равно, что разрешение на ягоды. Понял?
Молчание. Лесничий Мертенс сосет свою трубку. В трубке шипит слюна. По фарфоровой головке трубки бродят нарисованные коричневым лани на ядовито-зеленом лугу.
— Как тебя звать?
— Лопе.
— Это что еще за Лопе? Дальше-то как?
— Меня зовут Готлоб Кляйнерман, родился седьмого августа одна тысяча девятьсот четырнадцатого года.
— Где твой отец берет березовый хворост для веников?
— В каменоломнях.
— Это правда?
— А когда я хожу за хворостом…
— Ну, ну, выкладывай…
— …я тогда хожу на гору.
