отвечать за все, что в ней происходит.
Я грезила блудом, но коммунистическое воспитание не позволяло мне воплотить в реальность свои фантазии. Конечно, романы случались, но редко и «по- серьезному». С выносом мозга. Легкий флирт манил растленным запахом порока. Но мне органичнее было занимать позицию наблюдателя, а не участника.
На языке того времени квартира именовалась «блат-хатой». Народ пил, гулял, водил девушек. Хотя, по сравнению с нынешними нравами, это были детские шалости. Наркуш, алкоголиков, педофилов, насильников среди моих друзей не было, хотя выпить любили все. Это и было основное удовольствие для творческой молодежи. Напиться и перетрахать как можно больше баб. Шлейф половых побед зачастую вызывал большее уважение, чем список главных партий в спектаклях.
Чаще других приезжали гулять балет Кировского и Большого театра. Скульптурно сложенные Давиды Микеланджело. Мордахи у всех были, как на подбор — аленделоны в черном и белом вариантах.
«Гордость Большого театра» — называли матерого танцора не за великолепно исполненную партию Базиля в «Дон Кихоте», а за то, что не гей и отменная потенция.
Смена кадров у моих балетных происходила в режиме «non-stop». Именно поэтому ни с кем из паломников у меня романа не было. Хотя отказ такому герою-любовнику, да еще и в звездном статусе похож на извращение. Но стать «одной из» мне было не интересно. А на серьезные отношения никто из них настроен не был. У некоторых даже имелись в наличии семьи и громкие фамилии балетных династий. Но когда я наезжала проведать «хату» и они открывали мне дверь — меня с порога разбирал гомерический хохот.
Вчерашний нежный Ромео и мужественный раб Спартак, попахивая свежачком утреннего похмелья, пытались устоять на стройных ногах и сильно старались придать лицу благородное выражение. Но получалось плохо. Их порочные физиономии просились на грим, а прически нуждались в театральных париках.
Апофеозом веселья становился для меня выход всех балетных друзей в вальсе цветов из балета «Щелкунчик». Возвышенная музыка и прекрасные юноши-цветочки в танце любви. И лишь немногие знали, какое буйство молодой плоти скрывается под непорочно белыми одеждами.
Жаль, что не существует балета «Содом и Гоморра» — они бы блестяще самовыразились.
Однажды я приехала в свою квартирку переночевать и выгнала всех. Остался только Сашка Макаров, танцор из труппы Большого театра.
Мы дружили уже много лет. Сашку отличали совершенная сексуальная привлекательность и полное отсутствие амбиций. Он был неотвратимо красив, и девушки рвали его на части. Мимо такой органики трудно было пройти. Все мои подружки тоже не прошли мимо. Хоть ненадолго, но они были счастливы. А я… Естественно, я тоже была сражена его обаянием. Но перевести дружбу в секс означало потерять Сашку. А мне так хотелось видеть его снова и снова!
В ту ночь пьяненький народ унылой цепочкой поплелся из моей квартиры, и я начала убираться.
Сашка, утомленный многодневным секс-марафоном, намертво уснул в гостиной. Я вздохнула и пошла в спальню. А войдя, сильно удивилась.
На кровати сидела девушка, вылитая Моника Белуччи на современный лад. Она кротко смотрела на меня черными миндалевидными глазами.
— Ты кто? — помнится, спросила я.
— Из Испании приехала, — на чистом русском ответила она. — Мне некуда идти.
— Ну, оставайся… испанка, — вяло согласилась я.
Мы легли с ней на одну кровать, больше кроватей не было.
— А ты с кем здесь? — повернула я к ней голову.
— Ни с кем. Я одна. — Говорила она чуть слышно, очень интимно.
— Выключи свет, мне лень вставать, — сказала я в полудреме.
Она услужливо встрепенулась, ловко перескочила через мое туловище и пошла искать выключатель.
— Он за шкафом, просунь подальше руку, — послала я ей информацию через плечо.
Она погасила свет и легла обратно.
Я тут же уснула. В юности сон редко бывает плохим.
Меня разбудили чьи-то руки, которые нежно лазили по моему телу.
— Кто это, что это… — пробормотала я сквозь сон.
— Я тебя люблю, — шепотом сказала «испанка», взяла мою руку и стала целовать пальцы.
— Я мужчин люблю, — поставила я ее в известность.
— Ну и зря. Ни один мужчина не заменит по-настоящему преданную тебе женщину. Только в женском союзе можно уважать чувства партнера и свои собственные, — объясняла она, пытаясь раздеть.
Я уважительно сняла девушку с себя и положила рядом.
— Спать.
И повернулась спиной.
Проснулась к полудню оттого, что кто-то напевал «Арагонскую хоту». Девушка не переставала меня удивлять. Эту сложную мелодию воспроизвести для не музыканта практически невозможно.
Но сиюминутное уважение тут же сменилось озадаченностью — я вспомнила ночной сюжет.
В гостиной было пусто, видимо, Сашка уехал на утреннюю репетицию. Настроение сразу подвяло, я надеялась ухватить его с утра на милую беседу.
Под потолком гостиной возле лампочки висело плотное табачное облако. Оно медленно сползало сверху вниз серебристой дымкой, освещенной единственным солнечным лучом. Игра света в табачной пелене, смешанной с комнатной пылью, а фоном — мелодия испанской оркестровой пьесы. Было душно и сказочно.
В углу культурненько стояли собранные кем-то пустые бутылки. Когда дым немного осел, сразу обнаружился отпечаток башмака на потолке.
— Я уберу все, — возникла за спиной «испанка».
Мой взгляд уперся в синюшное чернильное пятно на ковролине.
— Ну а чернила-то откуда? — совсем удивилась я.
Девушка опустилась на четвереньки и начала тереть пятно чьей-то футболкой.
Я открыла обе створки балкона, села на табуретку, закурила и стала разглядывать «испанку».
Тонкая, изящная, тягучие линии, плавные движения, не балетная, но творческая. Кто такая и откуда — не понятно. Белая кожа, черные блестящие волосы, несмеющиеся глаза, исполненные грустным покоем. Как ее сюда занесло?
— Я все сделала, — подошла ко мне и покорно застыла.
— Где ты живешь? — спросила я, протягивая ей сигареты.
— Я не курю. Спасибо. Нигде не живу. В Испании, — повторила она вчерашнюю версию.
— Тебе надо уезжать. Я не могу тебя здесь оставить, — жестко сказала я.
Она закинула на плечо большую тряпичную сумку и молча захлопнула входную дверь.
Стало тихо и умиротворенно.
Я подышала свободой полчаса, и мне стало одиноко.
«И зачем я ее выгнала? Она и не мешала особо», — пожалела я.
Собрала пустые бутылки в авоську и понесла на балкон. «Можно сдать. Чем хороши такие посиделки, после них много стеклотары остается», — эта идея показалась мне забавной.
Я поставила бутылки на балкон, и они позорным звоном обозначили мои намерения всем соседям.
— Этикетки надо смыть. В таком виде не примут, — раздался под балконом чей-то совет. Я перегнулась через перила второго этажа — «испанка» сидела на лавке. И никуда не думала уходить. — Их в ванну надо сложить, пусть отмокают, — посоветовала она снизу.
Я посмотрела на бутылки — одной мне не справиться. Да и не донести такую тяжесть до пункта приема.
— Поднимайся, — вполголоса сказала я, стесняясь соседей.
«Испанка» тут же исчезла в подъезде.
Когда с бутылками было покончено, у нас в руках оказалось целых десять рублей. Мы купили помидоры, докторской колбасы, сыр «Виола» и бананы. Оставили себе еще три рубля на такси.
В убранной квартире появился запах женского уюта. По дороге из магазина «испанка» сорвала с клумбы возле ЖЭКа несколько ярко- розовых петуний. И кухню украсил куций букетик в граненом стакане.
Как-то быстро выяснилось, что она умеет делать все, а я ничего. То, что касалось быта, вызывало во мне паническую растерянность. А «испанка», одного возраста со мной, старалась полностью избавить меня от рутинных хлопот, и у нее все получалось.
Ночью она спросила меня:
— Хочешь, я почитаю тебе Цветаеву?
— Конечно. А я тебе.
Полночи мы наперегонки хвастались друг перед другом знанием творчества великой поэтессы.
— А знаешь, в чем ее секрет? — задала я наивный вопрос девушке. — В каждом из ее стихотворений можно узнать своего мужчину.
— Или женщину, — договорила она.
На следующий день она поехала со мной в институт, а вечером на репетицию в театр. Сидела на последнем ряду, наблюдая за работой, и ждала, ждала, как преданный любовник.
Так продолжалось три дня.
— Тебе не лень таскаться со мною на репетиции? — спросила я ее на четвертый день.
— Если я тебе мешаю, то могу остаться дома. И приготовить ужин, — угодливо предложила «испанка».
На другой день я вернулась домой поздно, уставшая и взвинченная. В прихожей меня ожидал сюрприз. Вместо замызганного, свалявшегося, как старый лев, ковролина, было выстелено ядовито-зеленое покрытие с жестким искусственным ворсом.
— Что это такое?! — изумилась я, наступив на спортивный настил.
— Тебе нравится? — обрадовалась «испанка». — Это я сегодня на стадионе кусок отрезала и сюда притащила. Тебя же раздражало чернильное пятно, я так и не сумела его оттереть. Вырезала весь ковролин в прихожей и заменила на этот. Он не сотрется, износостойкий. Тебе правда нравится?
— Изобретательно… — Я потрогала рукой жесткий ворс. — Теперь лучше босиком не ходить. Можно ноги до коленей стереть…
На следующий день я решила поговорить с ней.
— Мне надо домой, к маме. Я еще никогда не жила одна, — снова
