«Что он чистит в такую жару?» – скользнул я по ногам прохожих. Мужское население Стамбула было обуто в черные лакированные туфли.
На входе прочитал вывеску. Что за ерунда? Передо мной стояла Шахзаде Мехмед-джами, мечеть принца Мехмеда. А Сулейманийя, как мираж, снова мерцала вдали, на соседнем холме.
На паперти соткался бородатый торговец и сунул мне ворох четок на палке. Я равнодушно стягивал тапки и он, потоптавшись, растворился в знойном воздухе.
Так же внезапно, как и возник.
Отогнув кожаный полог, я вошел внутрь. Мечеть пустовала, намаз кончился. Пахло воском, лимонным освежителем. Полумрак, прохладно. Когда идешь босиком по ковру, кажется, что дома.
Я снял с крючка общественные четки, достал блокнот.
«Мехмед был старшим сыном Сулеймана, жил наместником в городе Маниса и умер от оспы двадцати одного года от роду. Султан узнал о смерти принца во время победоносного возвращения с Балкан. И принял решение о строительстве большой пятничной мечети памяти сына. Это был первый крупный заказ, который Синан получил в качестве придворного архитектора. На строительство ушло триста тысяч золотых дукатов, то есть все деньги, вырученные в ходе военной компании».
Перебирая зеленые зерна, задрал голову. Стены светлые, арки с красными вставками. Резьба сталактитов прорисована той же краской.
«Купол мечети имеет 19 метров в диаметре. Высота в зените 37 метров. Четыре примыкающих полукупола образуют в плане симметричную форму креста. Мечеть Фатиха (1471 год) и Баязида (1506) – единственные крупные мечети города, выстроенные до Синана – имели в основе ту же схему».
Спокойные парящие светлые объемы. Четыре столба стоят особняком (и страшно подумать, сколько тонн на себе держат). Каннелюры, чтобы убавить ощущение тяжести.
Боковых галерей нет.
Я достал альбом и сделал набросок интерьера.
Выйдя наружу, обошел мечеть и оказался на пустыре. Выжженная трава, пустые банки, гнутый багажник от велосипеда. Стволы кипарисов облеплены старыми афишами. Собаки распластались в тени, дрыхнут.
Я посмотрел наверх. Чередуясь, полукупола ритмично ниспадали вниз, образуя линии равнобедренного треугольника. Минареты покрывала, как щетина, густая каменная резьба.
«Избыток от потери, мечеть памяти усопшего» – поддал ногой банку.
Та отлетела в кусты. Я раздвинув поросль и обнаружил в кустах гробницу. Каменная прямоугольная раковина высотой по грудь, арабская вязь и футбольные надписи из баллончика. Плита валяется рядом.
Со дна пахнет лыжной мазью, какие-то тряпки, пакеты.
Неожиданно из тряпок высунулись темные пальцы, нервно ощупали лацкан.
Я тихо сомкнул ветки.
О подарках президента вспомнил на ипподроме. Подбросил меня трамвай, маршрут от музея каллиграфии до форума Константина повторял путь главной византийской улицы Меса.
Сел на ступеньках, открыл сумку. Сверху лежали пластиковые четки из мечети.
Ладно, не последний раз. Верну.
Помимо денег и билетов в «президентском конверте» лежали пригласительные на спектакль. И я разобрал, что представление состоится сегодня вечером в древнем соборе Святой Ирины.
«Проблема вечера решена» – убрал бумаги.
«В исламе же не запрещен театр?»
И тут странный звук, похожий не шелест цикад, долетел сквозь густой воздух. Я обернулся и увидел, что чуть выше на форуме сидят люди, и что у каждого на коленях пишущая машинка. Они сосредоточенно стучали по клавишам, а отпечатанные листы складывали на землю, прижав камнем.
И ветер с моря задирал углы.
«Бред какой-то, Кафка» – я отвернулся.
Над Голубой мечетью синела краюха Мраморного моря, и мне вдруг нестерпимо захотелось окунуться в воду.
Мы познакомились, когда мне было двадцать три. Я заканчивал университет, снимал комнатку на Гастелло и не представлял, как жить дальше.
Она была восемь лет замужем, и на восемь лет младше мужа. Детей не заводили, жили как соседи в коммуналке.
Время от времени муж корректно пропадал по командировкам.
Он и она, оба работали в «Гринписе». Контора вышла на «российский рынок» сразу после Чернобыля, слыла баснословно богатой и часто вывозила своих сотрудников на пленэр.
Спасать синих китов или следить за случкой носорогов.
Мы воспользовались кенийскими слонами – в то лето «Гринпис» рьяно трубил об исчезновении популяции.
Оглядываясь назад, я вижу, насколько банальной вышла наша история. Но кто сказал, что банальность безболезненна?
Я работал в экологической газете со смешным названием «Среда». Редакция снимала актовый зал на последнем этаже издательства «Искусство» с видом на Кремль и теннисным столом посередине.
Там-то мы и познакомились.
Она говорила главному «ты» и могла увести его в кабак прямо с летучки. Помню, как наши бабы покрывались от злости пятнами, а мужики восхищенно хлопали глазами. Официально она числилась спецкором. Иногда в газете и правда появлялись репортажи об экологических акциях, которые проводила организация ее мужа.
Уединившись на лестнице, я разглядывал фотографии. Сквозь пелену высокой печати я различал знакомый силуэт, упакованный в комбинезон. Вот она приковалась наручниками к атомной электростанции где-то в Северной Корее – и улыбается в камеру. А вот она же, но в компании с коллегами – эти психи висят на подножке радиоактивного товарняка, размахивая транспарантом.
Из командировок она возвращалась то прихрамывая, то с рукой на перевязи – но всегда в отличном настроении. Она привозила экзотические бутылки и угощала всю редакцию бурбоном или текилой. После третьей рюмки лица наших баб разглаживались и они проникались материнской любовью к этой, в сущности, совсем еще девчонке.
«Девчонке» же только что стукнуло тридцать.
Глядя на ее стремительные дефиле по редакции – на то как странно сочетается короткая стрижка с большой грудью – мог ли я предположить, что из всей шатии-братии она выберет меня?
Набравшись смелости, я стал провожать ее после редакционных пьянок, которые участились накануне банкротства газеты. Я стал названивать вечерами, и долго трепался, сидя в трусах на холодной табуретке посреди бесконечного коридора на улице Гастелло, который тянулся, казалось мне в такие ночи, до самых Сокольников.
Так прошло примерно полгода, пока наконец она не предложила зайти. Он уехал в Кению, там слоны, сказала она, но я знаю, где виски, и приготовлю кофе, идем? говорила она, поглядывая на меня по-азиатски узкими, но пронзительно голубыми глазами.
Но до кофе дело не доходило.
Всю ночь я метил чужую квартиру. Сперва на диване, потом в креслах. На кухонном столе, сдвинув
