Растоптанного таможенника уже взяли за руки за ноги, подтащили к ограде и бросили на шар. Телезрители вокруг меня охнули.
Селектор сошел с ума, крича десятком криков сразу. В катакомбах замечены промышленные скорчеры, сразу две горнорудные установки – враги пытались пробиться к тоннелю. Из главного корпуса сообщали, что ректорат оккупирован и что полным ходом идет обыск. Рыдал кто-то из биотехнологов: синтезаторы обнаружены. Кто-то вел прямой репортаж из электродинамической лаборатории: там беспощадно паковали всех инженеров подряд…
Паковали всех, кто был в шлемах – кто имел наглость не спать. По аллеям, по тропинкам и газонам разбрасывались диверсионные ловушки, которые приманивали и разряжали полицейские шары; люди трепыхались в невидимых сетях, как насекомые; языки липучек настигали тех, кто спасался бегством.
Это была катастрофа.
Я обнаружил, что Стас трясет меня за ворот рубашки:
– Пойми, не могли же мы настоящую защиту ставить… – содрогался он от ненависти. – Арсеналы создавать, армию покупать… как мафия какая-нибудь, как ваш Совет Безопасности… не могли же мы показать им всем, что мы такие же!.. – Он все-таки потерял над собой контроль. – Твой пацифист прав, Иван, нельзя нам было вооружаться, но как жаль, что мы его послушались, как жаль…
– Какой пацифист? – спросил я его, и тогда он заткнулся. Он отстранился и с отвращением показал на скорчившегося в коляске Юрия.
– Вам прямо, – сказал он, указывая прочь из мониторной.
Когда мы вышли, Стас сказал:
– А мне туда.
Он показал вглубь тоннеля. У перрончика стояла под парами дрезина, которая ждала именно его. В подземелье сгустились сумерки, аварийка работала вполнакала, зато людей заметно прибавилось. Внешний гарнизон был почти разбит, значит пришел черед внутреннему приносить себя в жертву.
– Капитан покидает тонущий корабль последним, – добавил Стас, ослепительно улыбнувшись нам всем. Его лихорадило. Неловко было спрашивать, но я спросил:
– А мы куда?
– Мария знает, этот вариант готовился.
Нам выдали антилучевые шлемы и ранцы. Всем, кроме Юрия. Тот отказался наотрез, и никто не бросился уламывать его или совестить. Ах да, опомнился я, это же Странник, череп свинцовый, – в воде не горит, в огне не тонет. Повинуясь нетерпеливыми жестам босса, охрана налепила нам на спины буквы «АХЧ». Зачем? Чтобы полицейские шары опознавали нас, как своих. Я не брыкался, я сдерживался. Но когда процесс экипировки был завершен, я опять подал голос:
– Я так и не понял, ребятушки, что им от вас нужно?
– Положить малыша на операционный стол, разрезать и посмотреть, что внутри, – устало сказал Стас.
Я содрогнулся.
– Что ты мелешь?
Он оскалился:
– Деньги им нужны, Жилин! Ради чего еще это преступление затеяно? Посредник им нужен, между телами и душами. Вся дрянь в нашем мире из-за денег, Жилин. Мы просто хотели, чтобы хоть что-то хорошее было, хоть что-то здоровое… в единстве и взаимосвязи… – Он не договорил, отчаянно махнув рукой.
– Ну тебя к черту, Скребутан, – вскипел я. – Даже с похмелья ты шутил не так глупо.
– Какие шутки, Ваня, – вступила Рэй, до сих пор молчавшая. – Босс вообще не умеет шутить. Надо возвращаться, Ваня.
– Совершенно верно, пора возвращать себе кличку, – сказал господин Скребутан. Он он вдруг перестал нас замечать. – Когда-то меня звали просто – Бляха! – возвестил он, отвернулся и упруго пошел к дрезине.
– Все на свете – миф, – гулко разговаривал он сам с собой. – Хваленая немецкая пунктуальность – миф. Поезда в Германии всегда опаздывают, и это их свойство особенно ценно, когда нужно сделать несколько связанных по времени пересадок. Вот и мой поезд, кажется, опоздал. Так что и я теперь – всего лишь миф…
Когда-то Стас был рыбарем по кличке Бляха, игравшим от скуки в азартные игры со смертью. Когда-то Стас хорошо владел оружием, хоть мы с ним доблестно и мотали уроки по начальной военной подготовке. Когда-то он любил мучить лучшего друга вкрадчивым напоминанием: «Сахар на дне». а я таскал его в кино на «Трех мушкетеров», чтобы он понял наконец, что такое настоящая дружба… Жаль, что все это сегодня ему никак не пригодится.
Мы двинулись. Нашему калеке было заметно хуже, его коляской управляла Рэй. Надо бы в лазарет, распорядился я. Где тут лазарет, черт возьми? Не надо в лазарет, попросил больной, не открывая глаз. Если можно, к святому месту. Знаю, знаю, сказала Рэй, куда же еще. Что ж, к святому месту, так к святому – нас, атеистов, этим не запугаешь. Мое мнение давно уже ничего не значило, это бесконечно радовало…
– И все-таки, – ворчал я. – Вот ты говоришь, вертолет, бухта… Достаточно было бы одного вакуум- арбалета! Почему ты жив, Юра? Ты стал бессмертным? Мальчик, готовый красиво умереть, становится бессмертным, какой подарок судьбы.
– Ну что вы, Ваня, – слабо улыбался он и придерживал кровавые нашлепки на груди. – Я теперь просто очень живучий. Вы даже представить себе не можете, какая это жизнеспособная система – наше тело. Оно не боится радиации, может подолгу обходиться без воздуха, не подвержено инфекциям. Вы ведь тоже хотите, чтобы так и было? Я, например, очень этого хочу… хотел когда-то…
Вероятно, человек бредил. С другой стороны – сгоревший вертолет, бухта, вакуум-арбалет. Плюс давнишняя трагедия с проектом «Сито». Трудно отмахнуться от таких фактов. Вот и думай, кого же я на самом деле вытаскиваю из логова заговорщиков?
– Прежде чем что-то захотеть, представь, вдруг это исполнится, – примирительно сказал я. – Заповедь номер один.
– Исполнится, Ваня, исполнится…
Благоустроенные коридоры почти сразу кончились, вокруг была плотная тьма, разрезаемая светом наших фонариков, вокруг были угрюмые известняковые кишки, все более и более непроходимые. Редкие двери служебных помещений были украшены бодрыми надписями: «Пыточная», «Игровая», «Малая сокровищница», и когда, наконец, позади остались туалеты с громким именем «Дефекационная», мы встали, потому что пневмоколяска не вписалась в нужное нам ответвление.
– Боюсь, я не смогу идти, – виновато сказал Странник.
То, что раненый не сможет идти, было понятно даже позолоченному прозаику Жилину. Ну-ка, «Идеал», не стоять в стороне, мысленно скомандовал я, принимая драгоценную ношу в руки. Как это ни удивительно, но тряпочная кукла, вынутая из коляски, оказалась заметно более легкой, чем была полчаса назад. Вата свалялась и скомкалась под дряблой тканью, остро выпирали шарниры и фрагменты переломанного каркаса… Однако впечатление легкости недолго длилось: через несколько метров подземный ход еще сузился. Рэй медленно ползла впереди, освещая мне путь, а я старался не задевать стены хрупкими предметами, будь то моя голова или чужие, торчащие в разные стороны конечности….
Человек в моих руках бурно потел. Не оттого ли и сделался он таким пугающе невесомым? Рэй оглядывалась и с любовью промокала ему лоб платочком.
А потом мы опять остановились. Дальше хода не было, вернее, ход был, только вектор движения радикально изменился. Бетонированная труба, вся в выбоинах и трещинах, смотрела вертикально вверх, и там, в конце этого телескопа, ослепительно горел райский огонь. Рождественская звезда. Там был день, там был свет. В стену были вбиты большие ржатые скобы, выполнявшие функцию лестницы – не та ли это лестница в небо, по которой ангелы восходят к Богу?
– Что это? – спросил я.
– Воздуховод, – ответила Рэй.
– И куда он ведет?
– Ты что, дурак? – простонала она.
