Лэн тоже меня увидел, заулыбался, рванулся подойти. Его довольно грубо придержали. Рванулся и я, но меня придержал Бэла:
– Тихо, тихо. Сами разберемся.
Лэн принялся о чем-то просить, показывая на меня, что-то втолковывать, – ему внимали с тупым безразличием, – и тогда он двинул рукой…
Его кулак, описав крутую дугу, скользнул по первой челюсти, по второй, и оба конвоира вдруг упали. Двойной нокаут. Нового удара не понадобилось. Одним ударом – двоих! Я такого никогда еще не видел. Я стоял, завороженный, рефлекторно примеривая к себе это уникальное движение, прокручивая картинку в уме, а Лэн уже бежал ко мне, загорелый и счастливый, с томиком Шпенглера под мышкой, сияя, как начищенный сапог, а трое полицейских, отпрыгнув от стойки бара, опасливо окружали беглеца. И оказалось, что в холле полно полицейских: кто-то кинулся к бесчувственным телам, кто-то терзал радиофон, вызывая врача…
– Мне предлагали работу, – начал мальчик с главного. Понимал, умница, что у нас нет времени на пустяки.
– Какую? – спросил я.
– Чтобы я вас уговорить взять меня в Ленинград.
– А что тебе делать в Ленинграде?
– Сказали, писателем станешь, а мы поможем публиковаться, – смущенно улыбнулся он. – Сказали, ты же всю жизнь мечтал стать писателем. Будешь учеником Жилина, будешь дружить с Сорокиным, со Снегиревым, с Галкиной, а с нашим резидентом, сказали, будешь встречаться не чаще раза в месяц…
– А ты?
– Отказался, конечно. Работа коридорного мне больше нравится.
Товарищ Барабаш очень внимательно нас слушал. Мне это не нравилось, но выбора не было. Лейтенант Сикорски слушал новости по стереовизору, то есть как бы отсутствовал. Что слушали другие полицейские, окружившие нас, я не знаю, их рапортов мне никто в дальнейшем не показал.
– Вы ведь, если не ошибаюсь, сын госпожи Вайны Туур? – громко спросил Бэла.
– Да, – сказал Лэн.
– Ваша матушка – грандиозная женщина, – сказал Бэла с энтузиазмом. – Не волнуйтесь, я уверен, мы утрясём это недоразумение…
Вечерние новости, кстати, всё не кончались. Теперь там показывали… Стаса! Господин Скребутан произносил какую-то речь, высоко подняв бокал с вином. Не спрашивая разрешения у полиции, я сел на плетеный диванчик.
– Ноги не слушаются, – сказал я умоляюще. – Эй, палачи, дайте отдохнуть.
– Врача вернуть? – наклонился Бэла ко мне.
– Выживу, – сказал я.
Он посмотрел на стереовизор и хмыкнул. Он посмотрел на Сикорски, на Лэна, на своих подчиненных, и принял решение.
– Хорошо, Жилин, я подожду у выхода. Надеюсь, обойдемся без трюков? Руди, проследи за ним.
– Да ты не волнуйся, уеду я отсюда. Вот отдышусь, и тотчас на вокзал.
– Сначала – в Управление, – напомнил мне товарищ Барабаш. – Мы должны оформить ваши показания… а также наши новые отношения… Молодой человек, – окликнул он Лэна, – пойдемте, побеседуем, как цивилизованные люди.
Он ушел, не пожелав мне здоровья.
– Это правда, – быстро стихал его голос, – что ваша матушка заказала для всех женщин, членов яхт- клуба, паруса-спинакеры в форме лифчика, а всех яхтсменов мужчин обязала сшить спинакеры в форме…
По стереовизору показывали видеозапись, сделанную непосредственно перед взрывом денежного хранилища. Очевидно, ту самую, о которой давеча упоминал европейский канал. Станислав Скребутан, главный фальшивомонетчик планеты Земля, позировал перед телекамерой. «…Приходит врач, осматривает меня и спрашивает: может, у вас почечная колика? – увлеченно рассказывал он. – Минут десять этот врач крутит меня туда-сюда и снова спрашивает: а может, у вас не колика, а прострел, люмбаго? А я ему: может, друг, ты сам выберешь? Так давайте выпьем за то, чтобы наши болезни мы все-таки выбирали себе сами. Надеюсь, все поняли, о чем я?..» Оказывается, это был тост. Стас поднял бокал и чокнулся с лентой аварийного освещения. Что ж ты делаешь, друг, закричал я ему, ты же не выносишь телекамер!.. Снимали в подземелье, в полутьме, на пределе чувствительности: был виден вскрытый силовой щит, проложенные по стенам кабели, а потом изображение, дергаясь и с трудом фокусируясь, пошло гулять по бункеру, и стал виден складной столик, уставленный жратвой и выпивкой. «…Шпроты крупным планом, пожалуйста, – звучал за кадром деловитый голос Стаса. – Шубу лучше наплывом…» Ах, да, вспомнил я, у тебя же сегодня день рождения. Праздник. «…Кто не знает: мы, немцы, не любим крепкое вино, – говорил Стас, – итальянские вина даже разбавляем, но сегодня не тот день. Конец антиалкогольному террору! Завещаю пересмотреть Естественный Кодекс в сторону здравого смысла, таково мое прощальное слово…» Опять он был в кадре. Театральным жестом он опустил на щите один из силовых переключателей, и подземелье с тяжким вздохом содрогнулось. Бетонная крошка посыпалась Стасу на волосы и в вино, тонкие очки спрыгнули с его носа. Тогда он до краев наполнил второй бокал, взял оба в руки, заглянул в объектив подслеповатыми глазами и улыбнулся: «Чуть не забыл. Если ты будешь пить за упокой моей души, считай, что я сказал тебе „сахар на дне“…» После чего выплеснул содержимое обоих бокалов на предохранители. Всё, конец записи.
Последняя реплика предназначалась мне. У тебя есть две птицы счастья, ответил я, большая и маленькая. И точки счастья в твоей жизни – большие и маленькие. Какая поставлена сегодня? Ты нашел самый простой способ обезопасить волшебные деньги от жадных исследователей, сжег их – такая у тебя получилась эвакуация. Вечную молодость с одной стороны и тупую алчность с другой ты уравнял собой. Не в тебе ли – точка равновесия, спросил бы профессиональный утешитель Гончар. Да это же подвиг, воскликнул бы пропагандист Жилин. Но смогу ли я теперь хоть что-нибудь выпить даже за упокой твоей души, подумал я. Вот в чем вопрос…
– Их через катакомбы достали, – тяжело произнес Рудольф Сикорски. – Подвезли промышленные скорчеры и пробили завалы.
Он неожиданно оказался рядом: сидел на моем диванчике.
– Что-то в вашем раю сломалось, – позволил и я себе реплику.
Лейтенант нечаянно подвигал ушами, размышляя над ответом.
– Каждому Бог посылает испытание, жаль только, примириться с этим бывает очень трудно.
О чем он в действительности говорил? О судьбах своего мира или всего лишь о своей супруге, быстрой на руку?
– Вы так переживаете, Руди, – посочувствовал я ему. – Но в одном вы ошибаетесь. Может быть не скорчеры и не катакомбы помогли господину Пеблбриджу вскрыть гнездо фальшивомонетчиков?
Он замер в неловкой позе, глядя на меня черными слезящимися глазами. Глазами большой умной собаки. Я вытащил из кармана скомканную записку, – ту самую, которую Сикорски подложил мне в карман мне возле дома Строгова, – и расправил её на коленях.
– Может, ваше правосудие восторжествовало благодаря этой маленькой дряни?
Долгим взглядом он изучал свой же текст. «ОНИ РЕШИЛИ ВАС УБИТЬ», – шевелились его губы. Потом опасливо взял бумажку, будто опасался обжечься. Потом он встал и пошел на негнущихся ногах – в ту сторону, куда удалился Бэла Барабаш, – потом побежал, сильно наклонив корпус вперед. Он был похож на охотничьего пса, взявшего след, и громадные уши его, казалось, подметали пол…
Зададим себе вопрос. В Парке Грез разве удалось мне сбежать от папы Марии? Нелепо было всерьез рассчитывать на это – меня просто отпустили. Зачем обкладывать зверя, ставить капканы и все прочее, если ловцам и так видно – где их зверь и с кем. Вот она, догадка! Лишь протрезвев, лишь почувствовав, что земля под ногами опять стала твердой, я понял это. Опять меня пометили. Когда? И явилась догадка номер два, и душа перевернулась, и нашелся ответ на вечный вопрос «кто виноват»… Именно по записке, затерявшейся в широких штанинах, меня нашли у Мигеля Ангуло. А незадолго до этого – определили точные координаты входа в подземный город. О да, боевые археологи тщательно проверили, не излучает ли гость,
