и пора бы нам всем свыкнуться с этим.
– К чему вы призываете? – Фергюсон чуть наклонил туловище, словно изготавливался броситься на профессора. – Зачем усложнять и без того сложное? Для какой такой надобности?… Верно, мы уже вроде как и не на Земле, ну и что? Вы уговариваете не пользоваться земными мерками, но других мерок у нас нет и вы их тоже не знаете. В результате мы со своими догмами движемся медленно, но при всем при том твердо стоим на своих двоих. Вы же скачете по гипотезам, как лис по болотным кочкам, и никто не сумеет точно предсказать, провалитесь вы в следующую секунду или только испачкаете хвост. Кто же действует разумнее, Пилберг?
Профессор лениво похлопал в ладоши, благодушным взором обвел присутствующих. Глаза у него поблескивали, словно их подсвечивало изнутри трепетное пламя свечи.
– Что бы я делал тут, если бы не этот забияка! Браво, Ферги! Осмелюсь спросить, отчего вы всего- навсего сержант?… Хорошо, хорошо! Не будем о грустном. В конце концов армия жалует не за способности. Мда… О лисице вы сказали неплохо, хотя согласиться с вами не могу. Именно эти нащупывающие прыжочки позволяли нам потихоньку собирать информацию об окружающем, и теперь мы по крайней мере представляем себе приблизительные размеры чудовища, знаем кое-что о местных аберрациях и сверхгравитации. А не проявляй мы любопытства, так и остались бы на прежнем уровне.
– Мы и остались на нем, – проскрипел Фергюсон. – Что мы знаем о двойниках? Ничего. А о себе, о наших собственных телах, об этом чертовом лишайнике, наконец, в котором каждому мерещится свое?
– Не все сразу, любезный! – Пилберг пристукнул ладонью по столу. – Вы берете быка за рога, но сначала надо до них дотянуться. Я имею в виду рога. Чего вы хотите от меня? Доходчивых объяснений по поводу всего происходящего? А откуда им взяться, позвольте вас спросить? Тем более, что выстраивать гипотезы вы наотрез отказываетесь? Не забывайте, мы имеем дело с многомерным миром, и перейти от трехмерного восприятия к тому уровню, на котором мы очутились, более чем сложно. Двойники… – Профессор сердито засопел. – Не надо спешить, Ферги. Поверьте мне, когда-нибудь придет время и для ваших двойников. А сейчас мы можем только предполагать.
– Предполагать?
– Да, предполагать. Кстати, сказать, это тоже немало. Чем и силен думающий человек. Он не знает, но предполагает!.. Почему, например, не допустить, что многомерность в сочетании со сверхгравитацией дает своеобразное дробление? И в результате из одного четырехмерного получаем два устойчивых трехмерных образа. Устроит вас подобное объяснение?
– Разумеется, нет!
– Другого ответа я и не ждал, – Пилберг скривился. – Но учтите, это только рабочий вариант. Никакая теория не строится из ничего. Нужны предположения, пусть даже самые сумасшедшие, потому что человечество никогда не знало, что, собственно, следует называть сумасшедшим, а что нет. Любопытствуйте и не бойтесь ошибиться!.. Да вот вам наглядное подтверждение! – профессор кивнул на Гуля. – Русский и русская речь. Так сказать, свежий глаз. И сразу было обращено внимание на артикуляцию, на несоответствие произносимого и слышимого.
– И что с того? – пробубнил Фергюсон. – Это мы и сами замечали. А выводы? Да никаких!
– Потому что привыкли! – рявкнул Пилберг. – Привыкли и привыкаем!
– Отчего же? Помнится, вы и тогда что-то там предполагали. Еще месяц назад. И про телепатию говорили, и про некий транслирующий разум… По-моему, вы и сами, в конце концов, поняли, что все это чепуха.
– Нет, не понял! – Возразил профессор. – Потому что сегодня это, может быть, и чепуха, но завтра, осмыслив очередной неприметный фактик, я наверняка доберусь до истины. Потому что у меня найдется, на что опереться. Не уставайте размышлять! Интуиция – это зверь, которого необходимо подкармливать. Ежедневно!
– Знакомо! – Фергюсон нервно задергал острыми плечиками.
– Бергсон, Тойнби и так далее. Творческое меньшинство и инертное большинство… Хотите, скажу, отчего все так цепляются за ваших интуитивистов? Да оттого, что способность к творчеству по Бергсону связана с иррациональной интуицией, которая, как божественный дар, дается лишь избранным. Чудесная лазейка для слабоумных! Трудно ли выдать скудоумие за иррациональность? Тем более, что тот же Бергсон яростно противопоставлял рассудок интуиции. Великолепно! Я туп и убог, а потому гений! А там и рукой подать до нимба божьего избранника.
– Спасибо, я вас понял, – Пилберг церемонно поклонился. – И насчет слабоумия, и насчет тупости…
– Я вовсе не то имел в виду!
– Неважно, – профессор великодушно отмахнулся. – Можно кромсать великих за ошибки, но вот наскоков на интуицию я вам не прощу.
Гуль, не отрывавший глаз от спорщиков, вдруг ощутил справа от себя движение. Он не успел обернуться. Воздух на террасе задрожал, цвета неузнаваемо переменились, на секунду-другую все пугающе перемешалось. Гуль сидел теперь на месте профессора и глядел на приоткрывшего рот Ригги. Рядом с Трапом, прямо на столе возбужденно перетаптывались чьи-то босые ноги. Определить хозяина было совершенно невозможно, потому что выше лодыжек начиналась такая множественная чехарда, что глаза тотчас откликались болью, словно смотреть приходилось сквозь очки в десятки диоптрий. Напротив него вместо Володи располагалась чья-то спина с шевелящимися лопатками. Сван? Или кто-то другой?…
Стиснуло виски, и все прекратилось. Воздух повторно всколыхнулся, люди вернулись на свои места. Голову еще кружило, но неприятное чувство пропало. Опустив глаза, Гуль увидел на тарелке совершенно нетронутую порцию и машинально взялся за вилку.
– Мда… – промычал Пилберг. – На чем мы там остановились?
На террасу вышла Милита. Смущенно сменила тарелки у Трапа и Фергюсона, снова убежала в дом. Профессор прокашлялся.
– Сами видите, тепличных условий, в которых взращивалось наше сознание, более не существует. Мир был ясен и доступен, но произошло нечто, и картина переменилась. Что же теперь?… Разум, действовавший по законам логики, умолк, а новую логику мы только начинаем постигать. Здесь-то, Ферги, и пригодится интуиция. Будем внимательнейшим образом наблюдать, собирать сведения и кирпичик за кирпичиком закладывать фундамент под новое мировоззрение. Но при всем при том лишь ей, интуиции, будет дано выделить из окружающей пестроты некий решающий субстрат, выборку, если угодно, которая однажды приподнимет нас, перенеся из мглы в свет. – Словно дирижерской палочкой профессор помахал в воздухе вилкой. – Подобное, дорогие мои, происходит с детьми. Долгое время они созерцают мир слепо, не анализируя ощущений, но в один прекрасный день вдруг произносят свое первое слово. Чудо? Безусловно! Но чудо интуиции! Количественное накопление порождает качество, и, изучив действительность, подсознание делает важный шаг. Появляются зачатки той самой логики, которой мы руководствуемся всю последующую жизнь. Потому-то и толкуют о вреде и пользе раннего воспитания. Именно тогда формируется личностная интуиция. Увы, сейчас она бессильна, и нам поневоле придется вспоминать младенческие навыки. Хотя, конечно, потенциал уже не тот, капэдэ и энергии значительно поубавилось. Оттого-то мы и должны оказывать всяческое содействие собственной интуиции. Так или иначе, но рано или поздно с ее помощью мы выявим корреляцию большинства здешних метаморфоз и приблизимся к истине. А для начала нужен обыкновенный статистический материал – так сказать, пища для ума, для души и для сердца…
Гуль заметил, что рот у Ригги все еще приоткрыт. Понял ли он что-нибудь из сказанного профессором было неясно. Продолжая жевать, Хадсон продолжал сосредоточенно смотреть в свою тарелку, Трап украдкой зевал и протирал слезящиеся глаза. Зато Володя сидел, подавшись вперед, с глубочайшим вниманием вслушиваясь в рассуждения Пилберга. Руки его, лежащие на столе, нервно подрагивали, тонкие пальцы круговыми движениями шлифовали поверхность досок, словно стирали невидимые пятна.
– Мы просто вынуждены отказаться от привычных догм, – доказывал профессор. – Некогда Макс Планк поспешил объявить пространственно-временной континуум движения материи – абсолютным законом. Как видите, он ошибся. По-видимому, абсолютизм всегда ошибочен, и ваше недоверие, Фергюсон, пригодится сейчас как никогда. Но использовать его надо целенаправленно и умело. Умный нигилизм – полезен. Ибо входит в опции релятивизма, а последний в деле постижения мудрости просто неизбежен.
– Боже, как сложно!.. – показавшаяся на террасе Милита изобразила глазами восторг непонимания. Фергюсон хмуро поглядел на нее и проворчал:
