из него, как выходит гной из фурункулов, раны затянулись в течение часа, а еще через день исчезли и шрамы.
Что можно было сказать обо всем этом? Да ничего. Какофонию звуков нельзя называть музыкой. Наверное, прав был Пилберг, когда предлагал вспомнить младенческие ухватки. К этому миру следовало привыкнуть, как привыкает малек к водной стихии, а волчонок к дремучему лесу. Кубик Рубика – загадка только для взрослых, – ребенок глядит на него иначе. Совершенно иначе…
Выйдя за пределы поселка, Гуль поежился. Он только что проснулся, но ощущения утра не было. И время, и местность – все здесь угнетало однообразием. Какие-то багровые марсианские пейзажи, не знающие течения суток. Не мудрено, что лагерь стал вызывать розовые чувства. Потому как был единственным радужным пятном среди скал, песка и тумана. Вне поселения с глазами что-то немедленно происходило. Видимые образы расплывались, довлеющий над всем цвет ржавчины быстро утомлял, вызывая безудержную зевоту.
Гуль неожиданно припомнил сегодняшний сон. Он видел отца и старый деревенский пруд. Кажется, они гостили тогда у тетушки. Гуль сидел с удочкой на берегу и, щурясь, следил за поплавком. Как всегда рыбой и не пахло. Вместо нее в темной воде вертляво сновали жуки-плавунцы, черные ленты пиявок, извиваясь, плыли по своим делам. Белотелый, в просторных трусах, отец цаплей вышагивал за его спиной и назидательно толковал что-то о пользе контакта с землей, о босохождении, о Порфирии Иванове. Гуль слушал, посмеиваясь. Отец выбирался на природу от силы раз или два в год. На большее, несмотря на всю его любовь к пташкам, облакам и пчелкам, он не отваживался. Смешной, добродушный человек…
Сцена у пруда помаячила перед глазами и растаяла. Как Гуль не старался, она не появлялась вновь, словно вся без остатка просыпалась песком меж пальцев. Гуль расстроился.
– Утро доброе!
Вскинув голову, он рассмотрел спускающегося по склону Пилберга.
– Доброе! – откликнулся Гуль. Взор его прошелся по мешковатой фигуре профессора, невольно задержался на матерчатой кобуре с пистолетом. Поймав его взгляд, Пилберг сожалеюще развел пухлыми руками.
– Необходимость, мой друг. Жестокая необходимость… А почему не на поясе, так оно так удобнее. Крупный калибр – вещь тяжелая. И признаться, не переношу все эти ремни. Мышцы пережимают, никакой гигиены и кровеносную систему не щадят. Другое дело – подтяжки! Ну, да вы солдат, должны знать. Замечали, наверное, что у всех офицеров портупеи? То-то и оно!.. Они, братец, не дураки, чтоб ремнями перетягиваться. Одежда должна свободно облегать тело, запомните это.
Улыбнувшись, Пилберг вновь двинулся по направлению к лагерю.
«А ведь он куда-то ходил! – с некоторым недоумением подумал Гуль. – Один ходил!..»
Глядя вслед удаляющемуся профессору, он решил, что со спины тот похож на бродягу. И даже вспомнилась картина «Ходоки». Тамошние персонажи чем-то чрезвычайно напоминали профессора. Мысленно дорисовав соломенную шляпу и бороду, Гуль всучил Пилбергу узловатый кривой посох и остался доволен. Бывший ученый-ядерщик и нынешний правитель поселения уважал дисциплину, но внешне выглядел совершенным распустехой. Гулю стало интересно, как выглядел Пилберг
Петляя между пупырчатых громад, он неспешно спустился вниз.
Справа лениво ползла и переливалась блестким жаром лавовая река, слева до самых гор тянулась усеянная шаровидными валунами Долина Двойников. Пройдя по дну ущелья, Гуль остановился напротив выпирающих изломанными ребрами скал. Где-то за этими кекурами располагался дежурный пост. Сван не объяснил как его найти. «Ищи, – ухмыльнулся он. – Заодно проверишь и маскировку». Сван даже и не пытался скрывать свою неприязнь, и Гуль подумал, что причина скорее всего кроется в той первой их стычке. Или, может быть, в Милите?
Мысль поразила настолько, что он остановился. Задержавшись на крутом откосе, сердито нахмурился и сам понял, что гримаса вышла фальшивой. Он хмурился, как если бы хотел, чтобы это увидели со стороны. Так злятся маленькие дети, когда их дразнят «женихом и невестой». Но Гуль-то был уже не ребенком! Тогда какого черта? Кого и в чем он должен был убеждать?…
Догадка не исчезла, напротив – осела еще глубже и начала обрастать безмолвными образами. Гуль разозлился. На себя, на свое отступничество. Во всяком случае мысль о Милите была отступничеством. Он не должен был думать о ней. Потому что по-прежнему ставил себе целью любыми путями выбраться из этого мира. Да и мир ли это вообще?! Можно ли называть миром желудок гигантского ископаемого?…
Очень кстати на глаза попалась одна из местных достопримечательностей – камень в рост человека и, разумеется, той же расцветки, что и все окружающее. Правда, имелась одна характерная особенность. Необычность данного объекта заключалась в том, что камень «дышал». Шероховатые бока его вздымались и опадали. Он напоминал уставшее, прильнувшее к земле животное. Кое-кто из колонистов и впрямь считал, что это разновидность местной фауны, но Гуль видел и знал, что перед ним самый обыкновенный камень, в сущности ничем не отличающийся от множественных неподвижных соседей. Не особенно задумываясь над тем, что делает, Гуль саданул по камню сапожищем. Подошва тотчас увязла, словно угодила в разбухшее тесто. «Дыхание» прекратилось, и Гуль невольно попятился.
« А ведь это не животное и не камни!» – сверкнуло у него в голове. – Самая настоящая плоть! ЕЕ плоть! Частичка желудка или что там у НЕЕ водится…'
Высвободив ногу, Гуль ускорил подъем. На камень он старался не оборачиваться.
А вскоре он подходил уже к пещере Зуула. Лицо его горело, и болезненно ныла правая ступня. «Камень» остался далеко позади, но услужливая память была здесь, рядом, и Гуль понимал, что это не вычеркнуть и не изъять. Даже подобную мелочь в состоянии было вытравить лишь время – недели, месяцы, может быть, годы. Но он не желал ждать. И потому заранее проклинал этот мир, – возможно, чтобы не жалеть об уходе, проклинал то мгновение, когда судьбе вздумалось сыграть с ним злую шутку.
По поджатым губам и нахмуренному лицу можно было решить, что человек вот-вот кинется в атаку. Черноволосый, с короткой стрижкой армейского «чижа», с тонким перебитым носом…
Гуль чертыхнулся, внутренне расслабляясь. Да ведь это он сам! Те же уши пельмешками, мрачноватые глаза, из-за которых было столько неприятностей, и наконец гимнастерка!..
Продолжая разглядывать собственное дымчатое отражение, Гуль медленно сел, а потом и лег, подложив руки под голову. Лежа на спине, он улыбнулся зависшему над ним призраку, и последний ответил ему кривоватой ухмылкой. Проф определял это как оптическую аберрацию. Трап, Люк и другие называли природным зеркалом.
– Налюбовался?
Голос принадлежал Полу Монти. Не поворачивая головы, Гуль поинтересовался:
– И долго она будет так маячить?
– А почему – «она»?
– Ну, он?…
– Не волнуйся. Минут через пять растает.
Конечно же, растает. Не век же ему сопровождать рядового российской армии… Гуль заморгал, заставляя призрака часто и невпопад дергать веками. Все-таки это было не совсем зеркало. Призрак моргал с каким-то замедлением, и какую-то крохотную долю времени Гуль способен был видеть самого себя с закрытыми глазами. А в общем призрак уже уплывал. Всему рано или поздно суждено растаять, исчезнуть, раствориться – в том числе и тебе, мрачноглазый…
Издеваясь над людской бдительностью, скалистый мир приплясывал и кривился. Ад, в котором не хватало лишь самой малости – котлов и чертей. Впрочем, черти тоже, наверное, были. Да и где их нет? В той же армии этих рогатых тварей было куда больше, – и ничего, жили. Как минимум – пять курвенышей на взвод, пятеро дорвавшихся до власти садюг. И все-таки жили. Как-то существовали…
Протяжно зевнув, Гуль поглядел вверх. От призрака осталась лишь часть локтя и полупрозрачная гимнастерка – пуговицы, петлицы, ремень, смуглый его живот. Предсказание лейтенанта сбывалось. Яростно протерев глаза, Гуль перевернулся на живот, щекой, словно к подушке, прижался к скале.
Странно эти призраки исчезают. Точно раздеваются. Потому Трап и бежит к тем местам, где еще минуту назад женское население расчесывало перед «зеркалами» волосы и напудривало щеки. Трап был бабником
