голос. И теперь, увы, уже навсегда. Что ж, когда-нибудь вся эта мистификация должна была кончиться. Хорошо хоть не скандально и не у себя дома.
И все же сделалось горько, что звездные дни, отпущенные ему Шарыгиным, уже истекли. Стыдно признаться, но они принесли много сладостных мгновении, и жизнь после них представлялась совершенно серой, ненужной. Ладно, попользовался он этим против совести, так что пора и честь знать.
На следующий день Громов пришел в театр почти успокоенный. Он даже испытывал облегчение, какое бывает, когда происходит что-то неизбежное, хотя и неприятное, и, случившись, снимает с души тяжкую ношу тревожного ожидания.
В театральном подъезде ему встретился Крисан. Они перекинулись приветствиями и пошли рядом. Перед Крисаном Громову было особенно неловко: вот ведь тот не скрывал своего увечья, предлагал себя людям таким, какой есть, а Громов таился, обманывал, выдавал искусственные возможности за свои природные качества. Ну что ж, теперь, наконец, морочить будет нечем. Он принялся объяснять Крисану, помогая жестами, что петь больше не сможет, тыкал пальцем себя в горло, рисовал в воздухе крест, дескать, все, — конец пришел его голосу. Однако на Крисана это почему-то не производило впечатления, он даже улыбался и будто хотел возразить, мол, чепуха, да не мог без переводчика. Вероятно, Крисан и не понял, какая постигла Громова катастрофа.
Около репетиционного зала Крисан остановился, сунул здоровую руку в карман и вдруг сказал по- русски, тщательно выговаривая слога, отчего почувствовалось, что фраза заучена им наизусть:
— Вы забыли у нас одну вещицу, — и вынул фантофон…
Только что испытываемое вымученное облегчение вмиг истаяло, не оставив никакого сожаления. Не хотелось даже скрывать от Крисана охватившей радости. Они поглядели в глаза друг другу, и. Громову почудилось, что Крисан о чем-то догадывается…
Когда самолет чиркнул колесами о посадочную полосу Шереметьевского аэродрома, у Громова екнуло сердце: ему показалось, что это он сам коснулся земли, по которой так стосковался. Машина еще долго подруливала к месту, глушила двигатели, и наконец пассажиры завозились, потянувшись к выходу.
На трапе Леонид приостановился, разглядывая залитое солнцем поле. Издали ему уже приветственно махали. Громов легко сбежал вниз, а из группы ожидающих навстречу вырвалась Надежда. Их окружили и обоих вместе затискали в объятиях.
— Слыхали, читали, — гудел над ухом Петрожицкий. — Не посрамил Россиюшку.
— Рад за тебя. Завидую, но рад, — пробиваясь к Громову, растроганно повторял Теплов.
Леонид молча улыбался, думая о том, какие они все близкие люди и как он соскучился по ним. Теперь-то, слава богу, перестанет, наконец, мучить искусственность отношений и вещей, которая довела его там до изнеможения. Несколько раз Громов мельком оглядел жену, чувствуя в ней неуловимое внешнее изменение, но внимательней разглядеть не удавалось: даже по дороге домой его непрерывно тормошили, засыпали вопросами.
— Ну, а что нового в театре? — спросил наконец и он сам, когда их уютный служебный микроавтобус катил уже по центральным московским улицам.
— Ой, ты и не поверишь! — оживился Теплов. — Тавьянский написал оперу! И знаешь, какую? «Туманность Андромеды»! Да, да, на сюжет Ивана Ефремова. Ее уже приняли к постановке, но пока не репетировали. Старик и слышать не хочет, чтобы Мвена Маса пел кто-нибудь, кроме тебя.
— Тавьянский и Ефремов? Вот уж действительно фантастика! Представить не могу. Да и не писал же он сам никогда музыки. Хороша хоть опера?
— Я смотрел клавир, но, честно скажу, ничего не понял.
— Отстали мы, братцы, — густо изрек Петрожицкий. — Живем музыкой девятнадцатого века.
— Не терплю модернизма, — поморщился Теплов. — Все время кажется, что это машина сочиняет. И вместо нот — перфоленты. А как с модернизмом в Париже?
— Плохо, — ответил Громов. — Просто деваться от него некуда. Так по уши в модернизме и ходишь.
— Хм, — не понял Теплов. — Ладно, потом поподробней расскажешь.
Автобус остановился у служебного входа в театр.
— Зайдем? — предложил Петрожицкий. — Поди, соскучился?
— Дай сперва очухаться с дороги. Вечером приеду.
— Ну, как знаешь. А нам на репетицию. До встречи. Ты, Надюша, тоже приходи.
Салон машины опустел, и она тронулась дальше. Громов подвинулся ближе и обнял жену.
— Тосковала?
Надя ткнулась ему в плечо. Леонид наклонился, чтобы, как прежде, окунуть лицо в ее волосы, и вдруг отстранил от себя.
— Что это? — спросил он, глядя на Надину голову.
Надежда смущенно вспыхнула и поправила седой парик.
— Нравится?
Громов медленно протянул руку, осторожно погладил неживые жесткие завитки. Потом, сам того не ожидая, резко сдернул парик. Первое мгновение жена растерянно смотрела на него, растрепанная, смешная, затем отвернулась к окну и молча заплакала.
Леонид нервно мял седой комок и тоскливо думал: «Неужели повторяется то же, что и там? Господи, как все скверно!»
Робко притронулся к вздрагивающей Надиной спине.
— Прости! Сам не знаю, как вышло.
— Псих! — проговорила она сквозь слезы. — Псих! Сумасшедший!
Он разгладил парик и неумело натянул ей на голову. Надя, все еще всхлипывая, стала приводить себя в порядок. Промокнула глаза, аккуратно заправила выбившиеся из-под парика волосы и даже, мельком взглянув на него во время этих операций, улыбнулась. Громов понял, что наступило примирение и можно вновь обнять жену. Но обнимать не хотелось.
Дома все было по-старому. Вещи лежали в том же порядке, привычные и настоящие. Громов со вкусом трогал их, пока не наткнулся на искусно имитированные оленьи рога, которые сам купил, когда въезжали в эту квартиру. Коснувшись их, он передернулся и едва сдержался, чтобы не сорвать их со стены. «А я ведь и вправду того, — подумал Леонид. — Мне лечиться надо. И немедленно».
Мысль о собственной психической ненормальности не встревожила его. Скорей, понравилась. По крайней мере, она вносила определенность. «Завтра же пойду к врачу», — твердо решил Леонид.
— Надь! — крикнул он. — Мне пойдет смирительная рубашка?
Из другой комнаты послышался смех.
— Лён, тебе все пойдет. Только распакуй чемоданы.
— Да, ведь я тебе кое-что привез.
Леонид присел на корточки и принялся вытаскивать коробочки с парфюмерией, прозрачные пакеты с бельем. Понюхал какой-то флакон с духами и вдруг вспомнил Мадлен.
5
Известный психиатр профессор Красин внешне напоминал комментатора-международника, часто выступающего по телевидению. Такая же аккуратная мелкая кучерявость черных жестких волос, такие же крупные прямоугольные очки, придающие лицу особо современную интеллигентность. Из-под глянцевито- отглаженного белоснежного халата виднелась в меру пестрая рубашка с элегантно повязанным галстуком. В тон хозяину обставлен кабинет: на строгой темной полировке столов ничего лишнего, и каждая вещь словно выверена сдержанным дизайнерским вкусом. Не вписывались лишь большие фотопортреты на стенах, — с них смотрели обыкновенные смеющиеся или задумавшиеся дети.
Разговор получился совсем непохожим на обычное общение врача с пациентом. Не было привычного «что вас беспокоит», после которого легко разразиться потоком жалоб. Красин просто сидел и ждал, разглядывая Громова. Не изучающе, не с каким-то профессиональным интересом, — в его взгляде
