ощущалась только терпеливая вежливость. Начать пришлось самому.
— Я, собственно, не знаю, серьезно это или не серьезно, но с некоторых пор меня раздражают искусственные вещи. Вернее, не раздражают, а бесят. Даже не бесят, — хуже. Как бы вам это точнее сказать? Пугают, что ли. Нет…
Громов запутался и, словно ища поддержки, оглянулся на один из детских портретов. На нем ясноглазый двухлетний малыш, нахмурившись от серьезности, пристально изучал большого рогатого жука. На лице ребенка заметно проступали два разных ощущения: страх перед непонятным живым существом и непреодолимое любопытство. Жук был головастым, с сильными челюстями, черный, блестящий, будто закованный в железный панцирь. Он стоял, растопырив мохнатые цепкие ноги, уверенный в своей тевтонской неуязвимости. Малышу жук не казался уродливым — просто он видел его в первый раз.
Почему-то Громову сразу сделалось легче: исчезла мешающая объясняться скованность, он почувствовал себя почти в приятельской атмосфере, заговорил чуть-чуть шутливым тоном.
— Представляете, доктор, самым натуральным образом боюсь полимеров. Панически боюсь. Как некоторые девицы — мышей или лягушек. А всевозможные подделки вызывают у меня прямо варварские желания. Однажды очень захотелось сломать камин лишь потому, что он оказался ненастоящим. Недавно сорвал с жены парик. Модный такой, седой. Ужасно некрасиво вышло, но удержаться совершенно не мог. В общем, сам маюсь и других извожу. Скажите, можно от этого излечиться?
Красин едва заметно пожал плечами.
— Практически вы здоровы, если не считать врожденной психостении. Впрочем, ее действительно считать не стоит. Она скорее свойство натуры, а не отклонение от нормы.
— Значит, если я в какой-нибудь гостинице обломаю искусственные пальмы, это будет вполне нормально?
Красин аккуратно улыбнулся.
— Не советую. Вас оштрафуют, хотя и посочувствуют.
— Вы уверены насчет сочувствия?
— Вполне. У вас столь распространенная фобия, что трудно сказать, кто ею не страдает. Одни, правда, в меньшей, другие в большей степени. А иногда она, как в вашем случае, особенно обостряется.
— Болезнь века?
— Пожалуй, да. Может, заметили, последнее время многих людей все сильней тянет к старинным и более натуральным вещам. Всякую синтетику без разбора хают. Знаете, чем им она не угодила? Своей изменчивостью. Смотрите, как мелькают даже названия. Давно ли гонялись за плиреновыми костюмами? Теперь их полно в магазинах, но никто не берет, — безнадежно устарели. Сегодня в ходу уже новый материал — твилан. Нас окружает все меньше постоянных предметов, к которым мы успевали бы привязаться, все больше вещей-временщиков. Это рождает ощущение ненадежности, неустойчивости быта, какой-то торопливости жизни. Вот и тащут в квартиры позеленевшие самовары, ненужные подсвечники, иконы. Хочется чего-нибудь вечного.
— А парики?
— Чего вам дались парики? Они и в прошлые века то входили, то выходили из моды.
— Ладно, черт с ними, с париками. Но есть же любители псевдоокон с меняющимися пейзажами, пальм, которые надо пылесосить, а не поливать. Есть кому гоняться за твиланом.
— Есть, — согласился Красин. — Больше того, те же подсвечники люди ставят на электрокамин, фокусы диалектики. Мир сейчас особенно противоречив. Не забывайте, что он на пороге третьего тысячелетия. Ему приходится приспосабливаться к новому производству и потреблению. Значит, и укладу. Такое обязательно сопровождается различными фобиями, которые медицина, как правило, всерьез не принимает.
— Очень мило! Выходит, врачам наплевать на мое состояние, потому что оно широко распространенное? В лучшем случае о нем могут порассуждать социальные психологи, и то в общем, — разозлился было Громов, но тут снова наткнулся взглядом на малыша с жуком и совсем иным тоном добавил: — Неужели не поможете? Ведь лечите же разных там шизофреников.
— Ну, сравнили! То серьезно больные люди. А вы просто раздражены. Что-то вас здорово вышибло из колеи и продолжает будоражить. И, наверно, очень неприятное, поскольку ни словом не обмолвились об этом. Нечто подобное испытывают в первое время те, кто вынужден пользоваться протезом. У них тоже обостряются неприязни, которых они прежде не замечали.
— А потом?
— Привыкают. Одни без последствий, у других портится характер.
Громов сделал вид, что полез за платком, и нащупал фантофон. По телу пробежала брезгливая дрожь. «Проклятая штука! Все из-за нее, — решил он. — Мог бы и сам догадаться».
Говорить больше не хотелось, но и обрывать на том разговор было неловко. Леонид скользнул взглядом по фотопортретам и спросил:
— Это что, ваши пациенты?
Красин опять улыбнулся, блеснув слишком белыми, будто искусственными зубами.
— Нет, помощники!
— А, понятно. Детские лица хорошо успокаивают.
Врач совсем развеселился.
— По-вашему, они у меня вместо седуксена?
Он даже приспустил узел галстука. Очки его нацелились в один из снимков.
— Вот эту пилюлю зовут Света. Моя соседка. Я ее фотографировал, когда с помощью язычка выяснялось, что такое иней.
— Значит, хобби? — разочарованно протянул Громов.
— Зачем же. Вполне серьезное прикладное занятие. Весь этот народец неплохо помогает мне разобраться в системе психической адаптации. Преподносит наглядный урок и моим посетителям. Особенно вон тот двухлетний ассистент. Вы его тоже приметили.
За стеклами очков все еще не остывали насмешливые искорки. Леонид в который раз невольно обернулся на мальчугана с жуком. «Психоателье какое-то! — растерянно подумал он. — И разговор совсем не о том. Может, сказать о фантофоне?» Громов тут же испугался своих мыслей и поспешно переспросил:
— Помогает?
— А разве не ощущаете, насколько им проще? Дети ведь не замечают мучающих нас изменений мира, для них он просто нов.
— Советуете впасть в детство? — попробовал пошутить Громов.
— Ну, в детство не в детство, а поучиться такой адаптации надо. Кстати, ваш долг и других научить: лучше искусства с этим никто не справится. Почему бы, скажем, вам не спеть в современной опере? Новая музыка довольно точно улавливает особенности сегодняшней жизни. Говорят, она не чужда и влиянию НТР.
— Как-то не представляю себя в дуэте с компьютером.
— А вы представьте. Было бы интересно.
— Я певец — не эксцентрик. Оригинальный жанр — не моя стихия. В опере люблю именно музыку. Чайковского, Верди, Мусоргского…
— Между прочим, каждый из них в свое время был новатором. И такие же, как вы, ревнители классики освистывали самые великие произведения. Впрочем, мы отвлеклись. Вы ведь хотели…
По тому, как врач внезапно прервался, Громов ощутил, что за спиной кто-то есть.
— Что? — спросил Красин, устремляя поверх него взгляд.
— Опять Шарыгин, — сказали сзади Громова.
Вначале он даже не понял, почему внутри у него все похолодело, затем ясно всплыло в памяти худое небритое лицо Константина Михайловича. Леонид подумал, что, как ни странно, все последнее время совсем не вспоминал о нем.
— Я сейчас приду, — пообещал кому-то Красин.
Дверь за спиной едва слышно притворилась.
