ним были ее глаза.
Но вот вопросы кончились. Зал зашумел, как бы перевел дыхание для новой тишины. Ганна сошла со сцены.
И Журка пошел из зала.
У самого выхода его нагнал Колька и облегченно вздохнул. Некоторое время они шагали молча, неизвестно куда. Просто шли и шли.
- Теперь понял?-спросил Колька.
- Теперь понял,-ответил Журка и сам себе сказал:
'Теперь понял, что я для нее н и к т о'.
От этой мысли ему сделалось так тоскливо и страшно, что ни о чем больше уже не думалось н ничего не чувствовалось, кроме тяжести, тоски и одиночества. Опять он, как тогда на Юге, оказался чужим среди людей, чужим в своем городе. Только теперь ему было еще труднее.
- Зайдем, - предложил Колька.
И Журка направился за ним, не спрашивая, куда и зачем.
- Только угощаю я, - сказал Колька.
Журка видел перед собой белую скатерть и пятно на ней, и неубранные крошки. Видел свои руки, потемневшие от масла и стружки. Видел все это отчетливо и очень ясно, как под микроскопом. Скатерь была не чисто белой, а сероватой, пятно-коричневое, а руки-темные.
'Скатерть, наверное, дней пять не меняли. А пятно, наверно, от пива. А руки и за месяц не отмоешь'.
- Ну, старик,-сказал Колька, протягивая ему рюмку и бутерброд с колбасой.
Журка выпил и ничего не почувствовал, кроме жже^ ния внутри.
- Еще,-попросил он.
Колька налил еще и разбавил водку лимонадом.
- Ненужно,-запротестовал Журка.
Он пил рюмку за рюмкой, видя, как коричневое пятно на скатерти расплывается, и удивляясь этому.
Как-то неожиданно оба заговорили, каждый о своем, почти одновременно. Им важно было выговориться, высказать то, что камнем лежало на сердце. У них не было ни времени, ни желания слушать. Им хотелось говорить.
- Понимаешь, старик. Дело не в том... Я не отступаю. Но они меня прижали. Они показали меня самому себе. И я не могу дать сдачи, потому что вижу, какая я шмакодявка. Вижу, что это меня судят...
- Никто. Ты понимаешь?.. Я ж не знал... Я ж думал... Для нее, чтоб ты знал. - Журка вспомнил шофера Федю, Юг, море, скамейку под каштаном и вспыхнул.
- Твой предок не натрепался. Действительно...
Только они мне ни к чему... Как ворованные... А я честный человек... Понял?
- Никаких надежд... Как рябца... И не могу... Не имею права...
- Честный, понял? Понял, я говорю? Я не хочу, чтобы меня судили... А меня могут, запросто... и меня стоит судить...
- Я ж никто... Никто... Слышишь, никто?!
Они стали кричать, стараясь, чтобы именно его слова были услышаны другим. К ним подошли, попросили выйти. Они не послушались, и их вывели за руки.
Они где-то ходили, где-то сидели, пытались еще выпить и возмущались, что им отказывают и не понимают, как им важно добавить еще. Они обнимались, целовались, плакали, клялись в дружбе, ссорились, наскакивали друг на друга с кулаками и вновь целовались.
Журка приплелся домой, не зная, когда, как и с чьей помощью. Он позвонил и не напугался отца, шагнул в комнату. Хотя он и не напугался отца, ему захотелось показать свою храбрость, и он пробормотал:
- Эт-тя, - и рухнул по диагонали через всю комнату.
* * *
Журка так и спал на полу, по-птичьи неловко подверг нув голову и постанывая во сне. Степан Степанович не стал ни раздевать его, ни укладывать на кровать, только на всю мощь завел будильник и поставил его к самому Журкиному уху. Будильник зазвенел ровно в шесть пятнадцать, зазвенел длинно и протяжно, так что, наверное, на улице было слышно. Журка все равно не проснулся.
Степану Степановичу пришлось тряхнуть его за плечи.
- Вставай! Быстро!
Журка смотрел на него ошалело и ничего не понимал.
- Под душ! Ну!
Подождав, когда в ванной зашумит вода, Степан Степанович вышел из дому раньше обычного.
Предстоял тяжелый- день, ответственный бой: партком. Сообщение о нем было для Степана Степановича неожиданным.
- А в чем дело? Что случилось? - спросил он у Дунаянца, сообщившего ему о парткоме.
Тот только махнул рукой и побежал по цеху.
С трудом отработал Степан Степанович этот день и сразу же в пятнадцать ноль-ноль-в партком. В приемной, к его удивлению, сидела бригада Ганны Цыбулько-Сеня, Галка, Нюся и Нелька. Их не пускали на заседание, но они все равно сидели. И оттого, что они присутствовали хотя бы здесь, в приемной, Степану Степановичу сделалось хорошо и легко.
Он решительно открыл дверь парткома. И тут первой заметил Ганну.
И еще больше приободрился, наполняясь симпатией к ней.
Но как только начался партком, как только первым заговорил Песляк, настроение Степана Степановича стало падать. Песляк говорил о том, о чем и предполагал Степан Степанович - об обмене деталями, о 'кроссах' по цехам, о 'пробеге автокара',-но все передавал как-то односторонне, с нажимом на ошибки. Но в то же время Песляк говорил очень искренне, озабоченно, с болью за молодежь. На этот раз его выступление было более принципиальным и более убедительным, чем в цехе. Был момент, когда Степан Степанович совсем было подпал под его аргументы, подумал: 'А ведь и верно, нехорошо получается...'
- Вот я и считаю, товарищи,-продолжал Песляк, - что это не те методы, какие мы должны одобрить, да и не тот человек, который...
'Так навыдергивать что угодно можно,-в мыслях возразил Степан Степанович. - Так можно подобрать факты, что хоть в тюрьму человека сажай'. Он внутренне собрался и уже не принимал слова Песляка близко к сердцу.
Чтобы отвлечься, Степан Степанович начал разглядывать присутствующих на парткоме людей. Среди этих почти трех десятков он заметил всего лишь несколько, шесть знакомых лиц: Сережу Дегтярева, Ганну, Кузьму Ильича, Дунаянца, Пепелова и Клейко. И то, что на парткоме присутствовал Клепко и не присутствовала, не была допущена бригада Цыбулько, все это развеяло первое впечатление от выступления Песляка, что создалось было у Степана Степановича.
'Что ни говори, а он свое гнет, хотя и не прямо, и не в лоб. Даже людей подобрал, каких ему надо'.
Степана Степановича удивляло, что никто не возражал Песляку (даже Кузьма Ильич, даже Дунаянц), даже вопросов не было. Никто ни в чем не усомнился.
А по рассказу Песляка все в его работе выглядело дурным, неверным, требующим осуждения и наказания.
Наконец Песляка прервали. Главный экономист завода спросил:
- Для чего же товарищ Стрелков это делал? С какой целью?
Степан Степанович с благодарностью посмотрел на главного экономиста. У того была борцовская фигура, борцовская шея. 'Генерал от экономики',-для себя назвал его Степан Степанович.
-Дело не в цели,-ответил Песляк.-Товарищу Стрелкову поручили воспитание молодых рабочих. И надо было работать с ними... Я лично уверен, что индивидуально работать надо... А бригадные методы, да еще такие, какие применяет товарищ...
- Он миллионером захотел стать, - не удержался Дунаянц. - У Стрелкова как раз тысячи не хватает.
