— Ладно! — Она со смехом потянула меня, заставляя подняться.— Бедненький мой. Потом сошью какую-нибудь душегрейку. А теперь живо, раздевайся. Долго мне ждать!
Она отдавала приказания. Так в семье жена распоряжается, командуя мужем. И я без тени смущения стал раздеваться прямо на ее глазах, словно это было совершенно естественным делом. Счастливый, я доверчиво отдавал себя в ее руки, вверялся ее доброте.
Пуговицу у ворота она пришила не наклоняясь. На ее густых, вьющихся волосах лежал светло-желтый блик от лампы, и они отливали синевой. Изящные, маленькие уши, будто вырезные. Взгляд мой скользнул с высокого ее лба на брови, которые изгибались в очаровательной выразительности. Расстегнутый ворот куртки открывал ямку на шее, гладкой и белой, точно мраморной... Меня захлестнуло возбуждение, и не было сил ему противиться. Я потерял голову. Нечто похожее случилось со мной, когда Хай Сиси вздернул меня на воздух. Я обнял ее.
Мимоза тихонько ахнула, подняла голову, пытаясь поймать мой взгляд. Но я не смел встретиться с ней глазами, а, наклонившись, зарылся лицом во впадину на ее шее, в ложбинку возле ключицы. Она не сопротивлялась, а покорно прижалась ко мне, часто и сбивчиво дыша. Но это продлилось лишь несколько мгновений. Она высвободилась из моих объятий, провела рукой по кофте, словно пыль стряхнула; лицо ее так и пылало. Искоса глянула на меня отсутствующим, затуманенным взглядом и с глубоким чувством промолвила:
— Ну будет тебе... будет... Нельзя так... Лучше уж книжки читай.
Так-то вот!
Пошатываясь, я брел «домой», голова шла кругом. Пробрался к стене и рухнул как был, не раздеваясь, только натянул на себя ветхое одеяло — порву не порву, что за разница!
Вскоре и остальные улеглись. Старик бухгалтер задул лампу над моим изголовьем и зарылся в одеяло. Воцарилась тишина. Мне чудилось, что я уже умер.
Смерть. Человек думает о ней непрестанно. Какая зыбкая граница между жизнью и смертью! Шаг — и ты уже мертв.
Разом покончить со всем — со стыдом, с раскаянием, со страданием.
Я думал: она может отказать мне, дать пощечину, но сказать такое, что в момент погасит мою страсть...
«Лучше уж книжки читай!» Хуже пощечины. Меня била дрожь.
Умереть! Только умереть!
Я и вправду чувствовал себя мертвецом. То страстное объятие, кажется, отняло всю мою энергию. В голове стучало, словно мозг пытался разорвать мой череп. Я не смел вспоминать о своем поступке, но сцена моего позора опять и опять возникала перед глазами. Чем плотнее сжимал я веки, тем отчетливее была картина. Хай Сиси вновь вздымал кулак: «Хватит брюхо набивать!»
А чья любящая доброта помогла мне восстановить здоровье? За подачку как нищий, я предложил ей перестроить лежанку, являлся рассказывать свои истории... Играл роль бедного монаха, а в глубине души оставался распутным паразитом. Гёте однажды назвал неблагодарность добродетелью. Ведь нежелание благодарить присуще беднейшим из бедных, тем, кого понуждали принимать благодеяния, отравленные презрением благодетелей. Но со мною все наоборот: мое презрение отравляло моих благодетелей. Едва я восстановил свои силы, как демон выбрался из меня, точно тот джинн из бутылки, грозившийся уничтожить своего спасителя. Но почему? Почему? А потому, что я не родился беднейшим из бедных. Сынок богатых родителей, которого в тяжкую годину спасает бедная женщина, платит ей тем, что старается переспать с ней, — история, старая как мир.
Все мои терзания предшествующей ночи приняли облик буддийского чудища — человека с головой зверя, и Мимоза билась в его порочных страшных объятиях.
Да, она оказалась нравственнее, добрее, чем я, и от этого стыд мой делался невыносимым.
Мне хотелось каяться, хотелось молиться. Но кому нужна исповедь и молитва неверующего? Во мне не было веры. После той, первой «смерти» в лагере я уже не мог верить — какая там религия! Так кому же молиться? Людям? Но это они превратили меня в отверженного. «Так тебе и надо. И нынешние твои поступки только подтверждают нашу правоту. Тебя наказал не какой-то начальник — на то была воля всего народа! Ты обречен на вечное бесчестие!»
Я слышал зловещее шипение из угла — казалось, оно родится в мире абсолютного мрака. Я знал, что это не верховное божество, не демон — это смерть зовет меня. Издавна смерть притягивала меня: я любил ее так же сильно, как жизнь. Потому что смерть недоступна пониманию, и вечной ее загадочности сопутствует вечная притягательная сила. Большинство людей видят в смерти только важный элемент жизни: те, кто особенно любят жизнь, меньше других боятся смерти. Для такого, как я, лишенного веры, смерть — самый легкий выход. Перестает биться сердце — и наступает конец всему. А миру явится вечная тайна.
Завтра, как обычно, взойдет солнце, и ветер умчит облака, и выйдут в поле крестьяне,— а я стану безжизненной грудой мяса и костей, ровно дохлый пес или дохлая овца. Исчезнут без следа и стыд, и раскаяние, и упреки себе самому. Я умру, но возникнет тайна, непостижимая, вечная тайна.
Когда я погибал от голода, мне страстно хотелось жить. А теперь я сыт, но жажду смерти. Прежде, не надеясь на чудо, страдая, я мечтал о яде, о веревке, о ноже. Сейчас, в темноте, я ощупывал пояс, который она мне дала. Он мягок и эластичен. Для моей шеи он придется как раз впору. Как таинственно все сходится в мире! Вчера она дала мне этот пояс, чтобы мне было теплее, а сегодня я собираюсь использовать его, чтобы покончить с моей проклятой жизнью Она сказала, что у меня нет и кусочка бечевки, — ее сочувствие и жалость сделали меня обладателем орудия для самоубийства. Какое счастье было держать ее в объятиях — а в результате горечь, раскаяние, жажда смерти... Что за странная судьба! Последний ребенок в семье, представитель класса, обреченного на гибель, я так и не насладился счастьем: все, что случалось со мной хорошего, непременно оборачивалось кошмаром... Нет, только смерть! Это последнее, что еще может освободить меня!
Итак, я мертв.
Голова — все, что осталось от меня,— улетает-уносится в мрачно темнеющий, жуткий лес. Лишенная тела, она скользит по воздуху. Плывет с воздушным потоком все дальше и дальше... Кругом — деревья, причудливо возносящиеся стеной. Вершины их, не достижимые для глаз, застят солнечный свет, но ветви и листья не хлещут по лицу. Они расступаются при моем приближении, словно ряска на водной глади. У меня нет цели, я только чувствую и знаю, что какая-то сила подталкивает меня вперед, влечет то тем путем, то этим. Здешний мрак кажется прозрачным, он светится таинственным светом. Гигантские деревья не имеют объема — они плоские, как те, что написаны на заднике театральной декорации. Лес бесконечен. Растения стоят недвижно и лишь расступаются при моем приближении да смыкаются позади меня. И нет ничего зловещего... Разве что голубоватые огоньки, которые призраками исторгаются из моей головы, чтобы заполнить пространство между могучими деревьями. Тихо. Но у меня есть уши. И вдруг среди деревьев возникает громоподобный рев:
— Почему ты должен умереть — умереть — умереть?..
Это «умереть» звучало непрерывно, уносясь сквозь деревья, с металлическим лязгом.
Я бестрепетно усмехнулся. Чего мне бояться? Теперь мне и смерть не страшна.
— Об этом я и хочу спросить тебя!
Моя голова силилась проследить за полетом звука. Но звук этот был повсюду и не был нигде. Я прокричал:
— Почему я должен жить — жить — жить?..
«Жить — жить» — мой крик тоже отозвался лесным эхом.
Стало тихо. Так все стихает перед ураганом.
— Ага! Не можешь ответить!
Я продолжал продвигаться сквозь лес. И радовался смерти.
Но могучие деревья становились все гуще. Их ветви вверху и внизу сплетались в непроходимую сеть. Все меньше оставалось свободного пространства. Наконец я замер недвижно: глаза мои дико вращались, отверстый рот задыхался. Лишенный рук и ног, я был бессилен. Приходилось ждать: какие еще дьявольские
