в узких целлофановых мешочках, заодно и белокочанная капуста, квашенная в сверхостром рассоле ? творение рук местных корейцев, что, напротив, сяй-салат из редьки, не менее наперченной ? либо уйгурского, либо дунганского производства, что фунчоза ? высушенная из крахмала лапша ? стопроцентно дунганская, лепешка-патыр ? уйгурская, что картофель куплен у кыргыза-кеминца, кусок баранины ? у кыргыза, но, может быть, у курда или балкарца, ломоть конины ? конечно же, у казаха-курдайца...
Поздно вечером мы вышли на балкон. Закурили, и захмелевший Жунковский, выпустив дым, сказал:
? Да, встретились.
Казалось, он мучился, размышляя о встрече.
Неподалеку виднелись верхушки молодых тополей. Тополя, освещенные светом из окон, под напором ветра покачивались ? одни сгибались в направлении ветра, другие, напротив, разгибались, выпрямляясь. В молоке жидкого облака изредка и коротко пробирался свет то одной, то другой звезды.
? 'Я помню ночь и запах розы...' ? старательно тянул мужской голос, заточенный в желтую пластинку.
? Слушай, Додик, ? говорил мне Жунковский, растроганный и благодарный, ? приезжай в Свердловск. У меня есть великолепная палатка. Польская. С тентом. Умрешь ? не увидишь палатки лучше. Возьмем картошки, прихватим удочки и поживем в удовольствие ? остальное пусть катит на фанерном самолете! У меня замечательная жена. Если бы ты видел, как она готовит! Впрочем, тягаться ей с искусством твоей половины трудно, но наш фирменный суп ? не спорь, не спорь! ? отменный. Отсюда можешь заключить, что я дурак, зацикленный на быте...
Ночною мглою спит Неаполь...
...Лишь только шлюпка рыбака...
Лишь только шлюпка в открытом море
Расправила, расправила паруса...
? И ты, Додик, дурак, не обижайся. Оба мы дураки. Правда, тебе до меня далеко, но все равно ты дурак. Я великий, ты ? поменьше. И очень жаль, что нет фанерного самолета...
'ЖУНКОВСКИЙ С ЛЯГУШКОЙ'. В болотной луже, в зарослях куги, стоит пацан. Жунковский. Он держит в руках маленькую зеленую лягушку...
А вот дворник знахаря, где на проволочке перед избой висят такие же лягушки, только высушенные, похожие на побуревшие листья тополя...
Как-то, проникнув ночью в класс, ? было это в начале осени, в первый послевоенный год ? мы напихали этих лягушек в стол ненавистной учительнице ? отношения с ней у нас с Жунковским смахивали на откровенное противоборство. Та выдвинула ящик в столе, побледнела, долго не могла прийти в себя, но очухалась, прошептала:
? И-и-исмаилов... лягушки...
Никто в классе, кроме нас с Жунковским, сначала ничего толком не понял, что имела в виду учительница под этим 'И-и-исмаилов... лягушки...'
? Исмаилов! Жунковский! Ваш почерк! Сейчас же!.. ? воскликнула учительница, указывая на дверь.
Отпираться глупо ? мы покорно направились к выходу.
? Нет! Стойте! ? передумала учительница. ? Сначала уберите гадость! Да! Да!
Жунковский под восторженный визг девочек и хохот мальчишек извлек за лапу лягушку, демонстративно сунул ее за пазуху. Следующую, явно бравируя, но в действительности превозмогая отвращение, сунул в карман уже и я. Жунковский отправлял за пазуху лягушек одну за другой, набивались болотными тварями и мои карманы. Покидали класс мы знаменитостями.
? Вон! Вон! ? слышался вслед голос оскорбленной учительницы...
Мы в тот день еще долго ходили с лягушками за пазухами и в карманах, извлекая их самым неожиданным образом ? люди, хватаясь за сердце, шарахались в ужасе, любопытствовали ? словом, то был триумф полный.
Наловили мы лягушек, однако, не из-за того, что хотелось напроказничать в классе. Отнюдь. Лягушки собирались для брата. Дело в том, что не прошло и недели после возвращения с войны, как его проняла какая-то непонятная хворь, как будто бы не связанная с фронтовыми ранами. Лекарства не помогли, силы больного таяли на глазах, и тогда отец, посоветовавшись с аксакалами, свез больного к знахарю, в Егорьевку. Знахарь-то, осмотрев брата, и решил лечить его... зелеными лягушками, вернее, бульоном из лягушачьего порошка. Использовал он, правда, и другие средства...
Я как-то стоял у лежанки брата в сумрачной избушке знахаря.
? Слушай, Дауд, ? сказал брат, отхлебывая из пиалы, ? нет сил. Гляди, кормят чем! Меня тошнит от одного упоминания о лягушках! ? он выплеснул на глиняный пол содержимое пиалы, буроватую жижу. И присмирел вдруг. Я обернулся, невольно вздрогнул ? сложив руки за кушак, у порога стоял старик.
? Как можно? ? произнес старик укоризненно. Он взял из рук брата пиалу, налил такую же жижу и, прошептав не то молитву, не то заклинание, протянул ее снова больному. ? Вон сколько заразы утаилось в теле ? пей. И будь терпелив, сынок.
Брат, превозмогая отвращение, маленькими глотками осушил чашу.
? Вот! ? похвалил знахарь. ? И лежать, лежать. Даст Бог, образуется, будем надеяться на Бога.
Брат повернул голову ко мне и сказал коротко:
? Все понял, Дауд?
Я кивнул утвердительно головой, хотя нелегко было определить, кого должен был я понять: его, брата, или знахаря? Потом брат попросил поправить подушку, и когда я наклонился над ним, он, незаметно подмигнув, прошептал:
? Выручай.
Я, признаться, не вполне понял его просьбу.
? Ты и не догадываешься, на что он намекал? ? Удивился Жунковский, выслушав мой рассказ о поездке в Егорьевку. ? Бежать ему надо. Чем скорее, тем лучше. Нам бы лошадей и телегу...
Мы замолкли, соображая, хотя с самого начала было ясно, что и то и другое возможно добыть у Сабитахуна ? иных шансов не виделось.
Сабитахун, старик медлительный, добродушный, нередко ленясь, просил нас, мальчишек, накосить ему свежей травы.
Но на этот раз Сабитахун вдруг заколебался ? предложение о помощи ведь исходило от нас.
? Объездчик застукает, ? сказал Сабитахун по-русски, ? косу отберет.
Мы обещали косить в местах незапретных, вдоль арыков, между кустами курая. Сабитахун почему-то засомневался еще пуще:
? Отберет. Отберет косу.
Старик долго слонялся по двору, орудуя вилами.
? Отберет, ? глаза у него сузились, высветив подозрение, ? зачем тебе?
У меня забегали глаза, отчего недоверие Сабитахуна усилилось. На секунду-другую коварный вопрос застал врасплох и Жунковского, и он тоже забегал глазами, но, не в пример мне, быстро нашелся и заныл прямо-таки по-карповски, объясняя настойчивость намерением накосить траву заодно для нас самих, мол, хозяин упряжки не обеднеет, если по возвращению, по пути к дому у себя сбросим по охапке-другой травы. Глаза у старика посветлели.
? А косы? ? молвил он, сраженный прямотой Жунковского. ? Если объездчик отберет? ? И, не дождавшись ответа, немного поразмыслив, послонявшись по двору, добавил:
? Значит, сено нужно?
? Так, навильничек-другой, ? застонали мы.
? Не обманешь, пацан? ? зевнул Сабитахун, адресовав напоследок вопрос сразу обоим, но, возможно, вдобавок и самому себе. Клятвенное обещание, последовавшее затем, наконец-то утвердило Сабитахуна в решении: ? Косу не дам ? косите своей. Телегу дам, лошадь дам...
