Когда на маслихат прибывали люди из Старшего жуза, все – от мала до велика – приходили в движение, суетились, мельтешили, словно встречали отца.
Когда показывалась группа всадников из Среднего жуза, к ней устремлялись на встречу, как к старшему брату.
Когда же до Мартюбе добирались представители Младшего жуза, ими умилялись, ими не могли налюбоваться, словно объявился любимец и баловень семьи – младший брат.
Все начиналось с того, что зажигали свечи над мавзолеями и мазарами святых и мучеников – прежде всего над могилами отца Ходжи Ахмеда Яссави, пресвятого Азизбабы Ибрагима и матери его Карашаш.
Лишь после свершения этого обряда начиналось веселье. Шутили, смеялись, поддразнивали друг друга все кому не лень. Оседлый подтрунивал над кочевником: зимой-де и летом не расстаешься с шапкой на голове, вроде бы не маленький, а тыкву от дыни отличить не можешь! Лопаешь тыкву, а уж так рад, будто дыней лакомишься! Кочевник не лез в карман за словом, отшучивался: эх ты, и зимой и летом тянешь простую водичку и принимаешь ее за кумыс!..
Люди из трех поселений – Старшего, Среднего и Младшего жузов толпами валили друг к другу в гости – поздороваться с родственниками и близкими, которых не видели с прошлой встречи на Мартюбе, узнать о здоровье, о житье-бытье, перемолвиться словечком о том о сем. Младшие по возрасту преподносили старшим в знак уважения сыбагу в объемистых чашах. Старшие не оставались в долгу и одаривали младших саркытом. Кажется, у всех без исключения усы блестели от жира, никто не был обделен. Насытившись, люди наперебой хвалили несравненные овечьи курдюки Старшего, медовый кумыс Среднего, терпкий кымран Младшего жузов.
Наступал день, когда вершину Мартюбе застилали яркими коврами: начиналось собрание, и длилось оно полмесяца - не меньше.
На самом дорогом ковре устанавливали золоченый трон, и на него величаво усаживался хан, увенчанный короной из золота. Поджав под себя ноги, по обе стороны по обе стороны от хана сидели правители улусов – тюре и султаны, чуть ниже, напротив хана, располагались верховные бии трех жузов с камчами в руках – символом власти. Пониже собирались кучками самые знатные бии племен и самые известные в степи батыры.
После того как лучшие, уважаемые люди занимали свои места на склонах, у подножия холма устраивался простой люд.
Бии выносили на обсуждение внутреплеменные споры и распри; сообща решали, где кому летовать, где зимовать, к какому из соседних народов послать гонца, а куда - посла.
Голосистые глашатаи сообщали народу, какое решение приняли красноречивые и мудрые бии после долгих словопрений. Неправая сторона платила правой стороне штраф конями и чапанами. Хан получал ханский налог, бии – бийскую плату.
Подходил конец длительным бдениям. Ничто из сложностей внутри казахской степи и вне ее не оставалось, кажется, без общего обсуждения. И вновь люди гостили друг у друга, потом прощались, наказывали передать поклоны и приветы тем, кто остался дома, не забывая при этом упомянуть и старых, и малых.
Во все края, во все уголки бескрайней степи снова тянулись вереницы всадников и верблюдов, опять поднималась пыль к самому солнцу.
Затихала Мартюбе. Базар в Сайраме вымирал, пустел, будто кто-то начисто его вымел. Веселье, оживленье из Мартюбе и Сайрама перекочевывало, перемещалось на всю казахскую землю, во все казахские аулы. С великим терпением, любопытством и жадностью ждали аулы возвращения своих посланцев. Радовались, когда они прибывали в добром здравии, гордились, что не забыли о них, аулчанах, - вон сколько гостинцев и подарков навезли, сколько хороших новостей сообщили! Степь наполнялась вестями, слухами, былями и небылицами. До небес возносились неизвестные прежде борцы-палуаны, златоусты, певцы, домбристы, скакуны.
Девушки и молодухи щеголяли друг перед другом в обновах. Давние враги возвращались примиренными, а то и друзьям, а то и в сговоре о свадьбе! Не обходилось, разумеется, и без того, что неразлучные друзья превращались в непримиримых, заклятых врагов. И уж костерили, смешивали с грязью один другого, не отставая в красноречии от прославленных ораторов.
О великих собраниях на Мартюбе их участники и свидетели слагали – всяк на свой лад – новые сказания, дастаны, песни. Они потом передавались из уст в уста целый год. Мартюбе прославлялось в трех рассказах-дастанах как бурная, кипевшая задором ярмарка единодушия и согласия. Ярмарка богатства и искусности народа – вольного, беспечного, живущего на земле, обдуваемой ласковыми ветрами.
В детских воспоминаниях Абулхаира Мартюбе – это корона казахского величия, это праздник, нескончаемый праздник!
… Прошли годы, и умудренный жизнью Абулхаир пережил вместе со своим народом страшное несчастье: корону эту дико и безжалостно растоптал враг.
На вершине Мартюбе, раздвинув бесстыдно задние ноги, подставив ветру алчные ноздри ржет толстобрюхий джунгарский жеребец, разомлевший от обильной майской травы. По жилам этого жеребца течет дьявольская кровь, она будоражит его, извергает из него грубое, режущее слух ржание. И в ржание том, несущемся окрест, слышится наглое его намерение, ненасытное желание полакомиться и еще чем-то, не только травами и водами казахской земли. Он провозглашает на весь мир: «Я утолю свое желание! Обязательно утолю-ю-ю!»
Казахам осталось лишь предаваться воспоминаниям о славном их прошлом, лишь в грезах видеть священный этот уголок их земли…
Мучительная, острая боль, как ржавый гвоздь засела в груди Абулхаира и терзала его.
Терзался не один Абулхаир. Терзались те, кто пережил светлые дни на Мартюбе, и те, кто знал о них понаслышке. Будут и те терзаться, кто придет на эту землю спустя много-много лето, но кому невыносимы рабство, унижение и неволя, кому дороги свобода, честь и достоинство. Во все времена.
Здесь, в дорогом для каждого степняка Сайраме, была наброшена петля на шею строптивой степной вольнице.
Пал под напором джунгар шумный, богатый Сайрам, над которым некогда вились пятьдесят тысяч мирных дымов, и с его падения началось смутное время в великой степи.
Сайрам – это гордо сверкавшее, драгоценное ожерелье на груди бескрайней степи – первым попался на глаза хищному врагу. Давно пожирали эти глаза казахские земли и алчно блестели из-за полога полосатого шелкового шатра, поставленного на снежных отрогах Тарбагатая. Однако больше всего разжигал у джунгар жадность и ненависть Сайрам. Его базары, его лавки пестрели, ломились от китайских и персидских шелков, от индийского чая, специй, пряностей и лекарств, от серебряных, украшенных алмазами ножен, от булатных кинжалов с Кавказа, от полосатых бухарских тканей и самаркандских дынь, от ворсистых ковров и поджарых скакунов из Мерва и Хивы, от ярких ситцев, чугунных котлов, сафьяновых кож, железных гвоздей, от мехов – из русских земель.
Манил-то злые, ненасытные глаза волшебный город Сайрам, на базары которого тянулись купцы из дальних и близких стран, куда перекочевали самые красочные, самые завидные товары со всех уголков света.
Джунгары не раз налетали на Сайрам, как дикий табун или голодная, томимая жаждой отара, готовая уничтожить зеленый луг, выпить целое озеро. Они однажды здесь захватили в плен сына Тауке-хана и отправили его в Лухас к своему далайламе. Был у них какой-то хитрый замысел: может, хотели обратить в свою веру ханского сына, а потом посадить его своим единоверцем на казахский трон?
Нападая на Сайрам, джунгары покушались на мирную жизнь и свободу казахов. Они рассчитали точно: отняв у казахов сказочно богатый город, джунгары смогут вытрясти беззаботный народ, как овчину, подмять под себя, как подушку.
Когда Сыбан Рабтан стал контайджи, он первым делом захватил Сайрам. Город был разгромлен до основания, разграблен до нитки. Если в нем что-то и осталось целым и непорушенным, то разве только плошки, из которых ели собаки. Все добро и богатство перекочевало в корджуны джунгарских воинов. Много людей погибло – от мечей, голода и болезней.
Да только оставшиеся в живых скоро пожалели, что они не распрощались с белым светом…
Джунгарский военачальник Кулеке в один проклятый день велел построить их перед собой. Начался
