потомки ноянов, темников. Правда, они были в зависимости у чингизидов.
Пятой после Чингисхана – хан Хублай сделал своей столицей завоеванный им город Пекин. Потомки Чингиза, вместе с подвластными им южными и восточными монголами, переняли обычаи и образ жизни чужого народа, подпали под китайское влияние… Не все монгольские племена были довольны этим.
Для недовольства имелись веские причины. На китайских базарах, в китайских городах встречали южных и восточных монголов, тянувшихся к оседлости, с распростертыми объятиями, встречали как дорогих братьев. Стоило же китайцем завидеть западных монголов, они воротили нос, отворачивались от них как от недостойных себя. Старались всячески показать свое превосходство, выказать пренебрежение. Смотрели на них так будто, как-будто они не люди, а трещины на земле. Это оскорбляло гордых ойратов.
Может ли бедный кочевник прожить без базара? Нет! И все же пришлось ойратам прощаться с китайскими базарами, где они меняли мясо и сало на зерно, а шерсть и шкуры на ткани. Воинственный народ, привыкший поклоняться лишь копью, стал жадно, как молодой волк в поисках ягненка, озираться по сторонам… Вот только волку легко схватить ягненка за горло и унести на спине. А целому народу такой добычи мало. На глаза ойратам попалось Казахское ханство, преградившее им путь на Самарканд, Бухару и Хиву…
Руки казахов и джунгар вцепились друг другу за ворот.
Жуткие истории рассказывали люди о джунгарах. Такие жуткие, что те, кто потрусливее, при одном только упоминании о джунгарах начинали дрожать мелкой дрожью, а храбрецы стискивали кулаки от гнева.
Есет, к примеру, который давал Абулхаиру самые интересные и верные сведения, не из робкого десятка, но и он не может без содрогания вспоминать о том, что пережил в плену у джунгар. Они держали его четыре года закованным в кандалы в ставке джунгарского правителя – контайджи. Рассказы Есета заставили Абулхаира крепко задуматься над тем, что происходило у них под боком.
Есет был доставлен в ставку контайджи в качестве драгоценного подарка. Знали подданные слабость своего владыки. Со всех уголков и стран контайджи собирал мужчин-воинов, мастеров, чудодеев, ученых. У него была цель: мужчины эти должны были оплодотворить чрево ойратских женщин, чтобы Джунгария в скором времени превратилась в страну самых доблестных, мудрых людей в мире.
Ойраты собирались на курултаи, так они называли свои маслихаты. На курултай прибывали все тайджи Джунгарии, Кукенура, Халки и Едиля. Джунгары тоже любили свои курултаи, радовались им. Но радость их была какой-то чрезмерной, будто они внезапно получили благую весть и теперь, согласно древнему обычаю, должны всенародно вспороть брюхо белой верблюдице…
Когда радовался казах, он суетился, спотыкался в спешке о полу собственного чапана. Ойраты же были особенно страшны в часы ликования: они делались угрюмыми, мрачными, грозными, глаза их метали молнии, а глотки исторгали гневные воинственные кличи.
«Не бывает зрелища более жуткого и угнетающего, - вспоминал Есет, - чем великий пир по окончании курултая».
На большой нетронутой лужайке ставился огромный шатер, способный, кажется, вместить в себя аул. Вход в шатер – это та же пасть дракона. Через него свободно пройдет верблюд. Дверь завешивалась темно-бурым китайским шелком с бахромой по краям. Перед шатром сооружалась высокая круглая площадка…
Замкнутый, хмурый, будто обиженный на весь свет, Есет становился неузнаваемым, когда заводил речь о джунгарах. Он как-то лихорадочно, болезненно оживлялся, из него извергался поток слов, с которыми он едва-едва справлялся, которым он словно хотел захлестнуть, смести своих заклятых врагов. Сбивчивое, нервное его повествование постепенно входило в русло, становилось плавным и зримым.
Абулхаир каждый раз слушал Есета затаив дыхание. Сам необщительный и скрытный, Абулхаир понимал Есета. Воображение помогало ему дорисовать картину, которую живописал Есет. Юноша мысленно переносился в далекий загадочный край, где происходили события, которые холодили кровь и которые спустя годы продолжают бередить сердца батыра Есета как опасная болезнь.
Перед Абулхаиром воссоздалась жизнь ойратов, в чем-то близкая и узнаваемая, в чем-то совсем другая, с трудом представляемая…
Большая поляна с огромным шатром посередине. Вокруг тесное кольцо гор. склоны их заросли стройными смолистыми соснами и непролазным кустом. К зарослям бьют родники, бегут ручьи. Когда на них попадает солнечный луч, они сверкают как драгоценные камни.
Краснеют и желтеют островерхие шатры, такие же, как у волжских калмыков. В них обосновались на время курултая посланцы разных улусов. У каждого шатра лежат зарезанные жеребята, подвешаны бурдюки с кумысом.
Все вроде бы должно радовать глаз праздничностью и пестротой красок… Однако с самого начала в сердце поселилась тревога.
Солнце отражалось, играло на железных наконечниках копий, на алмазных лезвиях мечей. Заунывно звучали длинные карнаи, надменно и гулко грохотали большущие барабаны и литавры. Тяжело, как-то угрожающе, прохаживались, разминались борцы, громадные, как верблюды, ретивые, как тигры, с натянутыми, будто луки, мышцами.
Голос Есета поднимался все выше и выше. Грудь в рубцах и старых ранах распрямлялась. Абулхаиру казалось: когда Есет рассказывает свою печальную историю, вспоминает о годах, проведенных в стане ойратов, невольно думается, что мучительные эти годы были для Есета самыми яркими в его жизни. И оставили навсегда след в его душе…
Абулхаира завораживали картины чужого блеска, чужого могущества…
На поляне начинался парад.
Впереди шли знаменоносцы в темно-красных одеждах, по три человека в ряду. В руках у них черные бунчуки – знамена из конского волоса.
За ними, гордо возносившими в небо знамен, шагали трубачи с огромными и тяжелыми медными трубами. Каждую трубу несли четыре человека. Трубач же дул, извлекая из необъятных ее недр оглушительные звуки. За трубачами – двумя колоннами шествовали ламы в длинных, подметавших землю желтых балахонах. Вслед за ламами – сорок барабанщиков в светло-желтых епанчах.
Шествие лам имело назначение поднять дух джунгар. Парад воинов, которые шли за ламами, демонстрировал силу и мощь джунгарских племен.
Первыми проходили отряды воинов – по двадцать человек в каждом – с литыми щитами в одной руке и с копьями, украшенными кисточками, - в другой. Потом в строгом порядке сменяли друг друга мечники с обнаженными мечами, стрелки в многослойных кольчугах, лучники с натянутыми тетивами, сабельщики, махавшие над головами кривыми саблями…
Затем наступала минута особого торжества: перед праздной толпой, играя длинными, тяжелыми кнутами, конвойные гнали пленников, захваченных в победных набегах. Казахи и китайцы брели, шатались на подгибавшихся от слабости и страха ногах, голые по пояс. Их спины и лица были обожжены жарким солнцем и злыми хлыстами.
Однажды в такой вот группе плелся Есет. Ему было, возможно, тяжелее других. Своим ростом он, как заблудившийся дромадер в стаде смирных овец, выделялся среди пленных и привлекал к себе всеобщее внимание. На него сыпались злобные насмешки, оскорбительные шутки…
Потом все останавливались перед полосатым шатром и начиналась церемония совершения обряда. Все одновременно делали три земных поклона и опускались на колени.
Вперед выступали ламы, одетые одни архарами, другие быками, с рогами на головах. Начинались их ритуальные пляски. Ламы прыгали, скакали то на одной, то на другой ноге, кружились – группками и поодиночке, руки их выделывали причудливые движения. И хоть бы пылинка поднялась с плотной, как кошма, травостойной земли Тарбагатая! Пляски лам продолжались долго, пока не перевалило за полдень. Джунгары следили за ними притихшие, будто во сне…
После плясок три ламы отделялись от остальных. В руках они держали, тесно прижав к груди, какие-то белые свертки. Они поворачивались лицами к пылавшему рядом с шатром костру и делали к нему несколько шагов. Швыряли в огонь свертки, которые только что, будто младенцев, нежно прижимали к груди. Спустя мгновение раздавался оглушительной силы грохот – словно кольцо гор разорвалось и обрушилось на крышу шатра, на поляну. Ламы с рогами на головах устремлялись к костру, окружали его и опять продолжали свои
