Они играли в песке за полосой водорослей, плавника и всякого мусора, которая отмечала высшую точку прилива. Триш с помощью детского ведерка делала куличи из песка, а мальчик тут же разрушал их, вереща от восторга.
Триш увидела его и медленно поднялась на ноги, отряхнув с юбки песок неторопливо и как-то застенчиво. Он шел к ним по пляжу, спотыкаясь в своих городских туфлях, а она смотрела на его лицо.
Мальчик поднял голову и сразу тревожно оглянулся на мать. Она улыбнулась ему, и он, успокоенный, вернулся к своей игре.
Деон подошел, и мгновение они оба молчали. На ее лице было точно тс же загадочное и чуть насмешливое выражение, которое он только что видел на фотографии в доме ее отца. И он понял, что Триш не позировала фотографу, а, наоборот, тот поймал ее обычное выражение. Но с тех дней он это выражение не запомнил.
— Здравствуй, Триш, — нерешительно произнес он.
— Здравствуй.
Спокойно принимая ситуацию, не спрашивая: «Откуда ты? Зачем ты приехал?»
— Как поживаешь?
— Хорошо.
— Я рад.
Они сидели рядом и смотрели, как мальчик возится в песке.
— А Джованни?
— Не лучше. Но к счастью, и не хуже. Во всяком случае, так мне сказали, когда я привезла его на обследование.
— Когда это было?
— Полтора месяца назад. Видишь ли, мама умерла. Вот почему я здесь.
— Знаю. Мне очень жаль, Триш.
Она не спросила, откуда он знает, и просто поблагодарила за участие, ласково и спокойно.
— Что же они сказали? Врачи, которые смотрели Джованни? Я полагаю, это было в Италии?
— Нет. Собственно говоря, я ездила в Англию. И в Лондоне показала его специалисту.
— А-а. — Он слегка обиделся. Она не поверила ему?
Она тотчас уловила его чувство, но тщеславие ее не трогало ни в себе, ни в других.
— Я должна была убедиться. Пока есть хоть какой-то шанс.
— И что он сказал, этот лондонский врач?
— То же, что и ты. Сужение трехстворчатого клапана, недоразвитость правого желудочка. И тоже рекомендовал обходное шунтирование. Но я ответила, что это недостаточно хорошо.
Он чуть было не рассказал ей все. У него уже готово было сорваться признание: «Я работаю над тем, что будет много лучше для твоего малыша», но он заставил себя сдержаться. Что это даст, если все-таки ничего не получится?
А где-то шевельнулась мысль, но он не стал ее продумывать, знал, что она не исчезнет, что ей нужен срок, чтобы оформиться и развиться (исходная клетка разделяется, образуя две клетки, которые со временем превратятся в великое множество). Но пока пусть, неосознанная, тусклая, эта мысль покоится, медленно обретая форму, там, в смутных глубинах подсознания.
Вместо этого он спросил:
— Ты долго еще тут пробудешь?
— Еще месяц, я думаю. Может быть, полтора. У отца сильный характер, и он выдержал. Но конечно, ему нелегко. Когда человеку под семьдесят…
Во всяком случае, месяц.
— Я бы хотел увидеться с тобой, — откровенно признался он. — Перед тем, как ты уедешь.
— Разумно ли это?
— Думаю, что да.
Она зачерпнула ладонью песок и смотрела, как он сеется сквозь пальцы.
— Не уверена.
Он упрямо возразил:
— А я уверен.
Взгляд искоса, не лишенный кокетства.
— Ты всегда был уверен в себе, не правда ли?
И молчание, и невысказанные воспоминания — светлые и тягостные. День, когда они оба сбежали с занятий (он был тогда на пятом курсе), доехали на автобусе до Кэмпс-бей, прошли пешком почти до самого Ландудно, отыскали укромную бухточку и купались нагие в холодной, как лед, прозрачной воде. Его комната с окнами на задний двор, со скрипучей кроватью, с дверной защелкой, которая имела обыкновение открываться в самые неподходящие минуты. Пронзительный крик Триш в ванной… нет, об этом он думать не будет.
Они заговорили о прошлом, и вдруг она спросила:
— Где ты познакомился со своей женой?
Он насторожился. Значит, он ей не совсем безразличен?
С притворной небрежностью он ответил:
— На вечеринке.
Она засмеялась.
— Вероятно, почти все знакомятся именно на вечеринках. Банально, не правда ли? Хотя, с другой стороны, для этого их и устраивают. С Робом я познакомилась тоже на вечеринке.
Он посмотрел на нее с недоумением, решив, что она говорит о Робби Робертсоне. Потом вспомнил.
— А! Твой американец?
— Да.
Спокойно, без тени печали или горечи она начала рассказывать об американце, который был ее любовником в то время, пока она жила в Испании.
Они познакомились в Малаге на вечеринке, устроенной двумя женственными блондинами, которые писали изящно-пикантные и пользовавшиеся огромным успехом биографии знаменитостей без согласия этих последних. Роб был их любимым будущим писателем. Ей он показался обаятельным — почти таким же обаятельным, как хозяева дома. После вечеринки он просто переехал к ней и с тех пор они жили вместе.
У Роба был второй источник доходов — очень таинственный, о котором он отказывался говорить. Периодически из Штатов приезжали какие-то люди, и некоторое время он бывал страшно занят и часами совещался с ними за закрытыми дверями. После их отъезда он бросал работать над своей книгой, обедал в дорогих ресторанах и угощал вином всю компанию в модных кабачках.
В конце концов ему пришлось перебраться в Мадрид, в связи со своим вторым занятием, и она поехала с ним. Их отношения были нестихающей бурей, смерчем любви и ненависти — яростные ссоры и примирения, нежность и невероятная жестокость. Роб был сумасшедшим. Так она считала даже тогда, и она сама, возможно, немного помешалась в те дни. Это длилось почти три года. Потом она порвала с ним.
