Неужели я действительно такой? — спрашивал он себя. Я на самом деле хожу вот так, держусь вот так, думаю вот так?
«Я пришел бы ему на помощь, как собственному брату».
Он действительно так сказал?
На середине обхода он не слишком убедительно сослался на то, что его ждут в приемной, и ушел. Теперь Филипп, наверное, уже у себя?
Он шел через вестибюль к дверям, когда по лестнице, прыгая через ступеньки, сбежал Мулмен.
— Профессор! Профессор!
Деон нехотя остановился.
Очки Мулмена соскользнули на самый кончик носа, и он смотрел поверх них.
— Собака, которую мы оперировали на прошлой неделе, все еще молодцом!
— А? Очень хорошо, — сказал Деон. Мулмен явно растерялся, не понимая этого равнодушия, и прижал руки к груди. — Пожалуй, эксперименты мы можем кончить, — продолжал Деон. — А как Джованни?
— П-п-прекрасно, — ответил Мулмен и глубоко вздохнул, стараясь справиться с нервным заиканием. Затем он сказал: — Конечно, высокий гемоглобин и гематокрит, но в остальном анализы крови в норме. И он совсем освоился в палате.
— Отлично. Вы за ним присматриваете?
— Да, сэр.
— Значит, все хорошо.
Деон сказал это, явно давая понять, что разговор окончен, но Мулмен словно ничего не заметил и пошел рядом с Деоном к выходу.
— Я хотел бы… профессор…
Деон, нахмурившись, повернулся и нему. Ну, что еще?
Мулмен спросил растерянно:
— Вы видели статью в «Тораксе», сэр?
— Какую статью?
Мулмен тут же вытащил из кармана свернутый журнал. Он раскрыл его на загнутой странице и протянул Деону.
— Боюсь, французы вас опередили, сэр. — В голосе Мулмена звучало неподдельное сочувствие.
Одного взгляда на диаграммы оказалось достаточно. Деону не нужно было читать текст. Он видел перед собой точную копию методики исправления атрезии трехстворчатого клапана, которую он придумал и разработал в лаборатории.
Фамилия одного из авторов была ему знакома. Они встречались на конгрессе в Лондоне. Француз держался угрюмо и сдержанно, но заметно оттаял, когда между ними завязался разговор, и оказался вполне приятным человеком.
— Они уже оперировали больных?
— Нет, сэр. — Мулмен перевернул страницу. — Они пишут, что у них намечено несколько пациентов, но пока еще ни одной операции они не делали.
Деон попытался изобразить на лице улыбку.
— Так что пока нам по-прежнему неизвестно, какой результат она даст на людях.
Мулмен медленно кивнул.
— Такая незадача, профессор.
— Но ведь это не так уж и важно, а? — Деон надеялся, что его слова прозвучали убедительно.
Показывать это не полагается. Так диктуют правила поведения настоящего мужчины. Тебя озарила блистательная идея, и ты трудился над ее воплощением, отрабатывая каждую мелочь, исходил кровавым потом, когда что-то не ладилось. И находил-таки решение, проверял и перепроверял. А затем кто-то в другой части света, кого тоже осенила эта идея, только раньше, появляется неизвестно откуда и обгоняет тебя на финише. И хотя твои инстинкты требуют зарычать, растерзать его, ты, словно собака в наморднике. Должен улыбаться и поздравлять его с победой.
Тот, кто умеет проигрывать достойно, нравится всем. Правда, его имя забывают очень быстро.
— Значит, мы все-таки будем продолжать, сэр? — неуверенно спросил Мулмен.
— Разумеется.
— Вот хорошо! — выпалил молодой человек и покраснел оттого, что выдал свои чувства.
Его разочарование при мысли, что он больше не будет причастен к славе нового дерзания, явно исчезло. Да и было ли оно? Возможно, что и нет. Возможно, Мулмен все время думал только о самом эксперименте и его конечной цели, а не о личной пользе, которую он мог принести.
Деон украдкой посмотрел на него, спрашивая себя: был ли я когда-нибудь таким?
И ответил: пожалуй, да. Он вспомнил, как врач-стажер сказал старшему хирургу в минуту душевного взрыва: «Игра шла краплеными картами». А Снаймен посмотрел на него этим прищуренным проницательным взглядом и ответил: «Это ведь не игра», Он настаивал: «Разве это справедливо?» Снаймен покачал головой: «Мы можем только пытаться». Он выкрикнул, ища понимания: «Чем я могу быть полезен?» И слова Снаймена, который понял: «Только вы сами можете ответить на это».
Пожалуй, я был таким, подумал Деон. Но куда же все это делось? Сострадание, возмущение, решимость облегчить участь человека, безмятежная вера, что медицине по силам и такое. Уверенность, что мне нужно только одно: возвращать здоровье искалеченным человеческим телам.
Все это было у меня, и я все это утратил.
Нет, не все. Не клевещи на себя. Я еще испытываю жалость и гнев, когда ночь наступает слишком рано. Но моя жалость уже не та чистая, ни с чем не смешанная, и моего гнева не всегда надолго хватает.
Почему?
Потому ли, что с возрастом приходит желчность и, насмотревшись на жизнь, на ее ловушки и разочарования, уже невозможно гореть энтузиазмом по частным поводам? И тем не менее ты не можешь спокойно сдаться и поэтому пытаешься хвататься за тени, кричать: «Я хочу!»; пытаешься удержать жизнь в объятиях притворной страсти, хотя и знаешь, что твоя страсть всего лишь жадность. Ты хочешь не потому, что любишь, а потому, что стремишься обладать. Ты не желаешь ничего никому уступать — ни женщину, ни собаку, ни просто похвалы своих коллег.
Когда-то ручей был прозрачен, но теперь он замутился, и я уже не вижу блестящих камушков на дне.
Деон отправился к себе в клинику, и час за часом Дженни безуспешно старалась разыскать Филиппа. Он пытался сосредоточиться на статье французских хирургов и не мог. Он вдруг замечал, что тупо смотрит в пространство, и тогда сердито бил себя по лбу, словно школьный учитель нерадивого ученика.
К концу дня раздался зуммер селектора.
— Да?
— Вам звонят, профессор. Но джентльмен не пожелал назвать себя. — В голосе Дженни слышалось неодобрение. — Он говорит, что по личному делу и что это очень важно.
