человеком. Он не подлый. Пообещает — сделает, попросишь — не откажет. Он мог догадываться, что это золото краденое, но я не могу себе представить, чтобы при расчете Толька попытался бы обмануть, зажулить десятку… Нет, как-то я в халатике своем четвертную забыл, в кармане. А потом приболел, не было меня здесь недели две. Прихожу — халатик на месте, а четвертной нет. И спросить не с кого, народу здесь бывает до чертиков — пацаны забегают, жильцы, иногда ребята из других домов в домино собираются поиграть, местные умельцы приходят постругать, привинтить… В общем, не у кого спросить. Я и не спрашивал. Дергачев сам признался. Халат, говорит, как-то надел, а в нем деньги, пришлось выпить за твое здоровье, поскольку болен ты и остро нуждался в дружеской поддержке. Потом отдал, все деньги отдал.
— Другими словами, честность внутри узкого круга?
— Да,— простодушно подтвердил Николай.— Да. А много ли стоит честность другая, за пределами узкого круга? Мы живем с этими вот людьми, общаемся, делимся своими невысокими, может быть, даже низменными интересами, но именно эти люди и определяют нашу жизнь… Разве для меня было бы важнее, чтобы тот же Дергачев был честен не ко мне, а к… председателю исполкома, которого не знаем ни он, ни я?
— Но есть честность и по большому счету,— заметил Гольцов.
— Самый большой счет — это честность перед самим собой,— резковато ответил Николай.— Главное, чтобы ты сам себя в бессонную ночь не упрекал в подлости и гнидности. Вот это самый страшный счет. Чтобы люди, с которыми ты каждый день встречаешься, не проклинали тебя, не плевали вслед. Вы знаете более высокий счет?
— Сдавайся, Юра,— сказал Демин, чтобы разрядить обстановку. Он увидел, что Николай уж больно всерьез произнес последние слова.— Сдавайся, Юра. Нет более высокого счета, чем честность перед самим собой. Потому что здесь никакие отговорки тебя не спасут, никакие оправдания не помогут.
— Вот именно! — обрадовался Николай пониманию.
12
Положив крупные ладони на холодное стекло стола, Рожнов, не перебивая, слушал Демина. Время от времени он отрывал ладони от стола и внимательно рассматривал их, словно по линиям пытаясь узнать судьбу людей, о которых шла речь.
Когда Демин замолчал, Рожнов поднялся, подошел к окну и сильным ударом ладони распахнул форточку. Сразу потянуло свежим весенним воздухом. С утра подморозило, сверкало солнце, и кабинет был залит каким-то нарядным светом.
— Итак, задержаны трое,— сказал Рожнов.
— Да. Борисихин был в больнице и скрывает это. Брюки Тетрадзе несут на себе следы преступления. А у Жигунова найден зеленый шарф… тоже в крови.
— Чем они это объясняют?
— Ничем. Собираются с мыслями. А я собираюсь поговорить с ними на эту тему. Все эти детали выяснились только вчера вечером.
— Да-да, я знаю, ты не сидел сложа руки, потому и не дергал тебя. Работа проделана большая. Ну и что? Кто преступник? Жигунов? Тетрадзе? Борисихин?
— Во всяком случае, есть основания подозревать каждого из них.
— Опять согласен. Не исключаю, что кто-то из них действительно преступник. Тетрадзе ограблен полупьяным опустившимся стариком. Две тысячи рублей — это серьезные деньги даже для Тетрадзе, и он может пойти на нечто рисковое, чтобы попытаться их вернуть… Я правильно понял положение?
— В общих чертах… правильно.
— Вот видишь,— не без самодовольства заметил Рожнов.— Борисихин тоже имеет основания поступить жестоко по отношению к этой компании. На кону — жена. Он ее любит, у нее уйма достоинств, правда, есть и небольшой изъян — выпивоха. Но застать жену в пьяной компании… лежащей на кровати, да еще без юбки… Чем она объясняет эту легкомысленную подробность?
— Очень просто… Когда была за столом, нечаянно опрокинула на себя тарелку с яичницей… Кое-как застирала, повесила на батарею просохнуть, сама прилегла и заснула, не сняв сапог. Экспертиза подтвердила — на юбке действительно остатки яичницы.
— Да, наверно, во всем, что касается яичницы, она — сама искренность. Но бывает так просто маленькой правдивой деталью покрыть большой грех, тебе не кажется? Впрочем, ладно. Это пусть выясняет Борисихин. Но если он все выяснил в тот же вечер, руки у него чесались, это точно… А Жигунов?
— Ну что ж, отец его поступил безнравственно. Жена погорячилась, рассказала обо всем мужу. Ее можно понять — девчонка, широко раскрытые восторженные глаза… И вдруг притязания пьяного старика… Ужас. Умом можно тронуться. Но прошел год… За такое время страсти обычно гаснут и на их месте остается в душе выжженное пятно. На этом выжженном пятне, Иван Константинович, очень даже запросто могут тлеть горячие угли. Долгие годы.
— Да? — оживился Рожнов.— Кстати, тебе никогда не приходилось ступать босой ногой в такой вот пепел вчерашнего костра? О! — Рожнов горестно покачался из стороны в сторону.— Меня до сих пор пробирает дрожь, едва вспомню. Угли попали даже между пальцами… Вся шкура слезла, Демин, представляешь. Поэтому у меня одна ступня гораздо моложе другой. Ну, ладно, теперь о главном,— сказал Рожнов, положив ладони на стекло.— Все, о чем мы только что говорили,— интересно и увлекательно. Но…
— Появилось золото,— вставил Демин.
— И пока ни один из твоих преступников никак на золото не выходит. Все их взаимоотношения золота не касаются. Кулоны просто так, от хорошего или плохого настроения, не глотают. Это можно сделать только в критическом положении, когда нет времени, чтобы бросить кулон в щель пола, заткнуть за надорванные обои, вдавить в хлеб или колбасу. Отсюда вывод — нам не известны главные события, происшедшие в тот день. Мы знаем события второстепенные, о которых можно говорить даже следователю, если он слушает, если ему это интересно.
— Намек понял,— усмехнулся Демин.
— Никаких намеков.— Рожнов показал Демину раскрытые ладони.— Установленные события объясняют поведение всех действующих лиц, соответствуют их характерам, их судьбам, их прошлому. И задержанные, и оставленные на свободе неплохо вписываются в события, которые тебе известны. Но золото, Демин! Оно никуда не лезет, ни к кому не прикладывается, оно стоит особняком и освещает все события зловещим желтым светом, если позволишь мне выразиться так красиво.
Демин и сам понимал, что если найдены три человека, которые с равным успехом могли совершить преступление, то, вполне возможно, его не совершал ни одни из них. Нет, золото еще молчало. Заговорили строительный раствор, кое-что выболтали брюки Тетрадзе, что-то прошептал шарф, злобно хмыкнул молоток, оставшийся на месте пожара, оказался весьма разговорчивым напильник, которым заперли пострадавших… Но золотая свирель молчала.
— Ты отдавал кулончик на эскпертизу? — неожиданно спросил Рожнов.
— А как же… Ребята подтвердили, что это золото, проба, говорят, невысокая, пятьсот с чем-то… Цена около двухсот рублей.
— Это цена нового кулона? — уточнил Рожнов.
— Дело в том, что он как раз новый, Иван Константинович.
— В каком смысле?
— Неношеный. Если он и принадлежал кому-то, то хозяин берег этот кулон, держал в шкатулке, в сафьяне, в ватке. Но в последние дни кулону досталось больше, чем за всю предыдущую жизнь,— он побывал в небрежных, чужих, грубых руках.
— Это все можно узнать по его внешнему виду? — усомнился Рожнов.
— Ничего сложного, Иван Константинович. Кулон неношеный, потому что на нем нет потертостей,
