слова легли в протокол допроса и, когда вы их подпишете, станут юридическим доказательством. Так вот, вы утверждаете, что ваш муж много работал, ложился в третьем часу ночи, сочинял остроумные фразы про обезьян… А я думаю — хвалите вы его или смеетесь над ним? Вы говорите о его щепетильности, о том, что он даже вашу мать вытолкал в дверь… Мне это кажется хамством. Ведь ему никто не мешал вернуть деньги, которые она потратила на ремонт… Ревновать своего сына к бабушке… Это вообще ни в какие ворота. Далее — ваш муж пьет в подворотнях, а вы хвалите его за общительность. С первым попавшимся человеком он уходит, ничего не сказав, а вы…
И тут произошло самое неожиданное — Фетисова заплакала. Она на ощупь полезла в сумочку за платочком, вытерла глаза, и платочек покрылся черными пятнами туши, она попыталась улыбнуться, как бы извиняясь за свою слабость, но тут же, будто спохватившись, отвернулась к окну.
— Я могу идти? — спросила она, успокоившись.
— Конечно, — ответил Рожнов. — Только подпишите, пожалуйста, протокол допроса. Можете прочесть.
— Зачем же… Я вам верю… — Она наклонилась, поставила длинную заковыристую подпись, бросила ручку. У самой двери Фетисова остановилась. Постояла, не оборачиваясь, будто собираясь с духом, потом медленно вернулась и села к столу, поставив сумочку на колени.
— Ну что ж, я не смогла скрыть своего отношения к нему… Может быть, и не стоило… Я попыталась… попыталась найти в нем для вас, не для себя, мне это уже не нужно, для вас я попыталась найти в нем хоть что-нибудь стоящее, но все оказалось дешевкой… Я отправила его в университет, чтобы он хоть там понял — представляет ли собой что-нибудь… В результате изменились только темы застольных трепов… Раньше он болтал о своих похождениях на Севере, а теперь также взахлеб стал болтать о фабуле и сюжете. Ну что, что мне было делать, если я видела насмешки в глазах у людей, куда бы мы ни пришли?! Ничто не может служить оправданием, если ты ничего не добился! Можно смеяться над хрусталями, коврами, дубленками! Но дело же не в них! Плевать мне и на хрусталь, и на дубленки! Но они говорят о том, что человек кое-чего добился! И может спокойно смотреть по сторонам. Вы понимаете меня? Он спокоен. Да, меня бесит хорошо накрытый стол, к которому я же и приглашена! Бесит потому, что я не могу накрыть получше. Я боюсь ходить к людям в гости — вдруг увижу квартиру, которой мне самой не иметь никогда! И это у людей, которые глупее меня, бездарнее, невежественнее! Я ненавижу их за дурацкую удачливость, за скотскую способность не видеть своего ничтожества!
— Может быть, вам только кажется, что эти люди бездарнее и невежественнее вас, а на самом деле все иначе? — спросил Рожнов.
— Пусть кажется! Но мне-то от этого не легче! Вы знаете, как у нас в школе учителя называют обновки? Они называют их «смерть Фетисовой». Дубленка — смерть Фетисовой. Английские туфли — смерть Фетисовой. Финское платье — смерть Фетисовой. Я им сама сказала, что такие вещи меня убивают, я не скрывала от них своих чувств. А вам скажу — мне не нужна дубленка. Я прекрасно себя чувствую в пальто. Мне не нужны английские туфли, они на меня не лезут, у меня наросты на пальцах, а в финском платье от меня искры летят, как от кошки. Но я не могу их купить, и это меня убивает… А он… Он радовался, попав на любую пьянку, шутил, кричал, как дурак, ослом, петухом, по ночам сочинял обезьяньи мудрости и делал вид, что счастлив.
— А может быть, он и был счастлив?
— Ха! Это был несчастный, слабый, во всем запутавшийся человек, — на глазах Фетисовой опять сверкнули слезы. Голос ее стал еще более сиплым. — Он многим завидовал, искал для себя оправдания. Ничего, дескать, что я плохой геодезист, зато я хороший сказочник. Напечатали байку, да и ту по его каракулям сделали в редакции. Он носился с ней полгода, закупил едва ли не сотню экземпляров газеты, рассылал друзьям этот жалкий клочок бумажки с дарственной надписью — пытался подпереть свое самолюбие… Он покупал местную газетку, читал ее от корки до корки и на кухне, во время мытья посуды или чистки картошки, с жаром, румянцем на щеках доказывал мне, что материалы, опубликованные в газете, он бы написал лучше. Потом поступил в университет. Смех! Смех, и только! Там одни девчонки после десятого класса, вдвое моложе его. Он их мороженым угощал. На свои-то деньги… А жил на мои. Своих ему на алименты едва хватало. А вы говорите: не был ли он счастлив… Какое там счастье!
Не добавив больше ни слова, Фетисова поднялась и вышла.
— Как вам нравится ваша работа, Демин? — спросил Рожнов.
— Ничего работа, жить можно.
— Где вы еще в рабочее время получите столько впечатлений? Цените свою работу, Демин, — Рожнов помолчал. — Усваивают люди некие ценности, нередко ложные, чуждые им, и так привыкают к этим ценностям, что достижение их начинают считать смыслом жизни… Какое испытание для слабой психики! Ревность к вещам, знакомствам, должностям… Человека уязвляет даже чья-то щедрость, а готовность помочь вызывает скрытую ненависть… Почему? Отвечаю — чья-то откровенность доказывает, что тебя не опасаются, тебя настолько не принимают всерьез, что решаются быть откровенными с тобой, будто заранее уверены в том, что ты по своей никчемности не сможешь навредить. Вот какая философия, Демин, — если не можешь нашкодить, значит, тобой можно пренебречь. Ну ладно, оставим это… Скажите, что вы намерены делать дальше?
— Дальше? Я не прочь послать запрос в Магаданскую область. Я бы не отказался узнать, чем он там занимался, сколько зарабатывал, как тратил деньги, почему, имея высшее образование, работал бульдозеристом.
— Ну, это ясно. — Рожнов махнул рукой. — Бульдозеристы зарабатывают в несколько раз больше инженеров… И надбавки у них повыше, поскольку на воздухе работают…
— Кроме того, мне интересно, кого искали Николай и Фетисов в общежитиях Медведкова…
— Их там больше сотни, этих общежитий, — озадаченно проговорил Рожнов. — И это не какие-то там бараки, это громадные, многоэтажные, многоквартирные дома… Это город.
Демин поднялся, прошелся по кабинету, обхватив себя за плечи, постоял, раскачиваясь на носках, снова сел, нависнув над столом.
— Давайте прикинем, Иван Константинович… Николай и Фетисов искали человека и не нашли. Не нашли.
— Вы в этом уверены?
— Два дня, пока Сухов таскался за Николаем, тот продолжал поиски. Но теперь, не решаясь ходить по общежитиям, он звонил туда по телефонам. Откуда этот список? Об этом только что рассказала Наталья Анатольевна. Николай составил его у Фетисова на квартире.
— Так, — протянул Рожнов.
— Николай уехал, так и не найдя этого человека. Об этом мы знаем от Сухова. Ведь они были вместе до последней минуты, пока не расстались на железнодорожной станции где-то в Днепропетровской области. Вывод: Николай должен вернуться. Он отсидится в своей берлоге и опять приедет. Я хочу пройти с Суховым по местам их двухдневных блужданий. Не может быть, чтобы Николай ни разу не проговорился, кого именно он ищет… Все его мысли были заняты этим… А Сухов единственный человек, с кем он общался все эти дни… Наша прогулка должна освежить его память.
— Возможно. Но все это жидковато… Знаете, Демин, сколько дружинников выходит по вечерам на дежурство в одном только нашем районе? Около трехсот. Я полагаю, им не составит большого труда заглянуть в каждое общежитие района и поспрашивать — не помнят ли там разыскивающего кого-то молодого улыбчивого парня в джинсах и светлой плащевой куртке?..
Глава 13
На следующий день неожиданно позвонила Клара из молодежной газеты и начала настойчиво упрашивать Демина рассказать о следствии, поскольку, дескать, погиб их автор, погиб, по всей видимости, от руки злодея, и написать об этом просто необходимо — кто знает, не собирал ли он в тот роковой вечер материал для заметки.
— Могу вас заверить, что он не собирал материал, — пробурчал Демин в трубку.
