Кто-то словно толкнул меня в бок, и я брякнул:
– Коллега сержант, воспитанник Тарас превратился в краба.
– Ой, – воскликнула мама сержанта и прикрыла рот руками.
Я увидел, как на лбу у сержанта выступил пот.
Человек со стеком искоса посмотрел на меня и укоризненно заметил:
– Воспитанник Джек, это формулируется несколько иначе, не так ли, коллега Джон?
– Так точно, – хриплым голосом доложился сержант, – воспитанник Тарас перешел на работу тренажером в особо опасном ярусе. Встречи и собеседования нежелательны.
– О, – одобрительно кивнул я, – стандартная, не лишенная романтической мужественности и канцелярской монументальности формулировка.
– Как это… крабом? – выговорила мама сержанта. – Что это… крабом?
– Позвольте, – изящно беря ее за локоток, сказал начальник школ, – я вам постараюсь объяснить, но для начала вопрос, небольшой вопросец: что для вас милее, любезнее, важнее – душа или тело?
– Душа! – не подумав, бухнула мама сержанта.
Сержант закусил нижнюю губу.
Я довольно громко сказал:
– Коллега сержант, разрешите пройти в карантин? Коллега начальник школ, разрешите заметить: ваш вопрос некорректен. Если отвлечься от этики, даже с логической стороны он требует уточнений… Например, что называть душой, а что телом? Можно ли речь считать душой? Можно ли физический образ человека, появляющийся в вашем сознании, в поле вашего зрения, считать телом?
Сержант крякнул от удивления.
Начальник школ усмехнулся.
Мама сержанта неуверенно спросила у сына:
– Что-то он глупость какую-то смолол, Джончик?
– Вовсе не глупость, – ответил за Джона человек со стеком, – и вы сейчас убедитесь, что это вовсе не глупость. Если вам важна душа, а не тело, жалкое вместилище души, то значит, вам все равно будет, кто стоит перед вами – красивый стройный парень или гигантский полупрозрачный краб…
В карантине никого не было.
Светили лампочки и стоял дневальный у тумбочки.
– Смирно! – крикнул Диего и улыбнулся. Он сегодня был дневальным.
– Вольно! – ответил я. – Отдыхай… Где все?
Диего уселся на тумбочку и объяснил ситуацию.
– К сержанту маманя приехала, он раздал всем хлыстики, старшим поставил Саньку и отправил к царевнам. А ты как? Тарас где?
– Попрощайся с Тарасом, – сказал я, – Тарас теперь клешнями щелкает.
– Что, – подивился Диего, – правда, что ли?
– Правда, правда.
– Елки-палки, – Диего покачал головой, – я думал, врут.
Я подошел к своей кровати, стал раздеваться.
– Сержант, – сказал я, – мне по дороге встретился и просил передать: не будить Джекки Никольса ни под каким видом…
– Джекки, – Диего покачал головой, – так Тарас – точно?
– Точно, точно, – я зевнул и стал укладываться.
– Тут такое дело, – объяснил Диего, – Куродо две пайки принес: твою и Тарасову…
– Мою тоже съешь, – я положил голову на подушку, – за мое здоровье…
Диего открыл мою тумбочку, достал оттуда здоровенный шмат белого хлеба с твердым круглым куском желтого масла и двумя кусками сахара.
– Не, – сказал Диего, – я Тарасову съем, а твою не буду. Неловко как-то…
Я открыл глаза, сел в постели.
– Ну, ладно, давай, если ты такой… интеллигент.
Хлеб был мягк и пахуч. Я не стал раздавливать кругляшок масла. Проглотил так. Грыз сахар и заедал его хлебом.
– Мы уж думали – все… Ни Тараса, ни тебя… А на вечерней поверке сержант нам объявил, мол, возвращаетесь.
– Порадовал, – усмехнулся я, – сука. Боялся рапорта.
– Да никто бы не стал писать, – махнул рукой Диего, – у нас таких головастых, как ты, нету…
– Ничего, – я доел свою пайку, – теперь появились. Такой рапорт закачу. Будет помнить.
Я бухнулся на подушку и тотчас провалился в сон.
Я написал рапорт и отправил его через Наталью Алексеевну в штаб 'отпетых'.
Наталья Алексеевна оставила меня после урока и попыталась отсоветовать мне 'закладывать' сержанта.
– Он же тебя схавает, а то, что останется, в такой гарнизон выплюнет. ..
– Схавает, – согласился я, – уже хавает.
Мы сидели в классе, где по стенам были развешаны плакаты, изображающие прыгунов, царевен, борцов со вскрытыми телами. Безобразные чудища напоказ выставляли безобразное сплетение своих внутренностей. Кроме того, в классе стояли чучела тех же рептилий. Скалящиеся, вываливающие свои языки, готовящиеся к прыжку, напрягшие свои мускулы – казалось, они застыли лишь на миг, замерли, чтобы наброситься друг на друга? На нас с Натальей?
– Так что же ты? – спросила учительница.
– Ничего. Я как вспомню Тараса…
– А что – Тарас? – Наталья Алексеевна пожала плечами. – Денек порасстраивался и знаешь как прижился? У! Жрет за двоих, скандалит за пятерых, работает за… – Наталья Алексеевна улыбнулась, – одного.
– А где он работает? – с некоторым усилием спросил я.
– Прыгунов тренирует… Ничего… Сносно. Цапает их как надо. Учит реактивности.
– А вы говорите, работает за одного, – усмехнулся я.
– Сначала работал за двоих, а теперь разленился, – Наталья Алексеевна зевнула, – если так дальше дело пойдет, отправлю в лабораторию на недельку-другую. Как у него полклешни отщипнут проверять на регенерацию – узнает, как лениться. Давай сюда свой рапорт. А на меня рапорт написать не хочешь?
– На вас – нет, – просто ответил я.
А потом нас повезли смотреть фильм. Мы ехали в грузовике. Кроме нас, везли ребят и из других карантинов.
Я сидел рядом с Куродо, глядел на скользящий над нами серый высокий потолок подземелья, равномерно поделенный не слепящими, мягкими фонарями. Фонари напоминали гигантские груши. Они были ввинчены в потолок и набухали светом.
Машина затормозила. Из кабины выглянул сержант.
Он стоял на подножке, полуоткрыв дверь, и заглядывал в кузов.
– Так, – сказал он с непонятной веселостью, – стало быть, в последний раз вас вижу, воспитаннички, – он притворно всхлипнул, – сколько вас у меня было, – он покачал головой, – а сколько будет! Ну, – сержант вздохнул, – что было, то было – не поминайте лихом – Джона Сидорчука… Хороший я был сержант?
