в вашей душе славный чудесный след, траншейку, и долго, долго на вашем небе вместо доброго солнца над вами будет нависать насмешливый кулак.
Но тут и неба не было, но здесь и удар кулаком по морде был не самое – ей-же-ей – страшное. Подумаешь.
Вон Валентина Аскерхановича головой в унитаз окунули, а он – ничего. Жив и здоров, силен и весел.
Все дело в дивной способности человека забывать. Ведь если бы унижение, испытанное Валентином Аскерхановичем тогда, было бы живо в нем до сих пор, как бы он жил? Как бы он мог бы жить?
Он загремел бы в 'вонючие' – и не вылезал бы из болота.
Валентин Аскерханович распахнул перед нами двери, тяжелые, кованые.
Казарма как казарма.
Двое 'отпетых', голых по пояс, натирали пол.
– Хуан, Федя, – окликнул их Мишель, – кончай работы. Прибыло молодое пополнение…
– У, – подивился Хуан, – молодое пополнение уже получило в морду? Так скоро? Это, наверное, очень лихое молодое пополнение.
– Так, – сказал Мишель и ткнул в меня пальцем, – южный наглец. Докладывай.
– Джек Никольс. Бывший воспитанник седьмого карантина прибыл в третью роту 'отпетых' Северного городка.
Валентин Аскерханович прошел к совей кровати, уселся на табурет и сказал:
– Он – пародист, блин, такие штуки отмачивает. Полковнику представляется: 'Джек, ебте, Никольс, ебте. Прошу любить и жаловать, ебте. Пиздея чуть удар не хватил.
'Отпетые' и Мишель расхохотались. Диего заулыбался, я усмехнулся и тут же получил тычок в зубы.
– Рукоприкладство у 'отпетых', – сказал я и потрогал расшибленную губу, – запрещено.
Мишель сунул мне кулаком в ухо.
Я шатнулся, схватил табурет, стоящий рядом, – и целый град ударов посыпался на меня.
Я свалился на пол, табурет брякнулся рядом со мной.
Боль, соленый вкус крови, бессилие и тяжесть собственного тела, ставшего просто мешком из боли и тяжести, придавили меня к полу.
– Ну, – спросил Мишель, подождав, пока я восстановлю дыхание, – что кряхтишь, как старый дед? Встал и пошел драить унитазы и медные ручки в умывальнях… Давай, давай, очень медленно, страх как медленно…
Я поднялся, морщась от боли, поставил на место табуретку, взялся за спинку кровати и пообещал:
– Я тебя убью.
– Убьешь, убьешь. – презрительно хмыкнул Мишель, – вон Валентин Аскерханович, когда его только, только привезли, тоже бегал по расположению – орал: убью, зарежу – растопчу – не помилую. Я нервный и у меня воо такой нож есть! Помнишь, Валек, – Мишель подмигнул Валентину Аскерхановичу, – как ты тут всех воо таким ножом стращал?
– Помню, а как же? – заулыбался едва ли не радостно Валентин Аскерханович, – а нож у меня, кстати, был.
– Нож, – сказал один из 'отпетых', что натирал пол, а ныне наблюдал за воспитательной сценой, – это не главное! Зарезать можно и ногтем – было бы старание, умение и желание.
– И любовь к однажды выбранному делу, – шмыгнув носом, сказал второй 'отпетый'.
– Что стоишь? – поинтересовался Мишель. – Что скрипишь зубами? Пыхтишь, сопишь? В чем дело? Ты плакать собрался? Нет? Вон там каптерка. Хуан пойдет с тобой, выдаст рабочую робу и кальсоны. Вопросы? Чего ты ждешь? О чем думаешь?
– Я… думаю… как… тебя… убить, – раздельно выговорил я.
– Ох, – вздохнул один из 'отпетых', по всей видимости, Хуан, – да ты и в самом деле пародист. Так нельзя.
Кулаки Мишеля утюжили мое лицо, превращая его в морду, в физиономию, в побитое рыло, в которое чем дальше, тем больше хочется бить, бить и бить.
Мишель бил и приговаривал:
– Раз навсегда запомни: не пугай, не пугай! Не хами. Знай свое место… Самое главное – знай свое место.
Наконец Мишель утомился и перестал бить. А еще говорят, что душа не связана с телом! За пять минут из уверенного в себе выпускника карантина я вновь превратился в жалкого неуча, в дурня, в побитого пса, каким меня приволокли в карантин под начало к сержанту Джонни.
– Но если я, – сказал я, сел шевеля разбитыми губами, – буду знать свое место, как же я убью Его?
– Что, что? – не понял Мишель и, не поняв, заинтересовался.
Я подождал, приводя в порядок мысли, разбросанные кулаком Мишеля по закоулкам сознания, и наконец сказал:
– 'Отпетый', по-моему, как раз и не знает своего места, раз его конечная цель – убить… – я сглотнул боль, мешавшую говорить, – зверя… то есть главная задача 'отпетого' – не знать своего места, потому-то он и может оказаться в 'вонючих'.
– Ах ты падла, – всерьез рассердился Мишель, – так ты еще и философ!
– Он еще и поет, – рассмеялся Хуан.
Я получил удар в ухо и вновь полетел на пол.
…Я поднялся и побрел к каптерке получать робу, по пути получив пинок от Мишеля.
Валентин Аскерханович хмыкнул:
– Из карантина теперь такие наглые выползают, только что крыльев и когтей нет, а так все при всем.
– Ничего, – сказал Хуан, двинувшийся следом за мной с ключами от каптерки, – ничего страшного: здесь мы мигом крылья выдернем, а когти острижем.
– До тех пор, – подсказал Федя, – покуда новые не отрастут – крепче, надежнее.
Эта неделя слилась для нас с Диего в одну нескончаемую, освещенную лампами дневного света, бессонную ночь. Кажется, не было уголка в казарме, которого мы не вычистили, не вылизали, не отодрали.
В долго тянущиеся часы бодрствования за мелкой унизительной или тяжелой работой я порой с внезапной ясностью понимал: я – один. Совершенно, абсолютно один, надо мной гигантская толща почвы и камня, и я запихнут в самый темный и самый грязный закуток.
Мне вспомнились слова, слышанные мной уже очень давно: 'Всякому человеку есть что терять. И чем меньше человек имеет, тем больше он может потерять, тем с большей жалостью он вцепляется в то, что имеет'. Это было правдой. Сон – вот что оставалось у меня, и я жадно припадал к часу, часику, полу-, четверь часику выкраденного, выцыганенного сна.
Несколько раз я заснул на занятиях. Незнакомый капитан растолковывал нам про самого для нас опасного зверя – про 'птичку – черную точку' на горизонте, серую пичужку в клетке – на воле, едва лишь встретится с противником, моментально расползающуюся жгучим уничтожающим студнем с множеством присосок, шевелящихся мохнатых лапок, – про 'летающего воробья'.
Такого и среди тренажеров в карантине не было: как его приручишь? Как приучишь 'тренажерствовать' безжалостный расплескивающийся студень, в секунду обращающий тебя в ничто, в прах и пепел, и от восторга уничтожения еще и шевелящий своими лапками, щупальцами, чмокающий присосками, еще бы кого, еще бы что…
С таким чудищем можно работать только на экране, нажимая кнопочки, подергивая рычажки.
– …Не совсем понятно, – лениво тянул капитан, он даже не представился нам, когда пришел на занятия, – можно ли назвать 'летающего воробья' живым существом в полном смысле этого слова? Кажется, что это некая межеумочная, срединная организация материи. В лабораториях…
