черта человека, чем он от всех прочих млекопитающих отличается?
– Знаю, – улыбнулся я.
– Вот то-то – главная отличительная черта человека – неблагодарность, злобная, завистливая или равнодушная, забывчивая, но… неблагодарность!
Я задумался:
– Вот как, а я полагал, что главная отличительная особенность человека – речь, сознание.
Капитан улыбнулся:
– Это – бездны метафизики, юноша, но если посравнить да посмотреть, кто его знает, может, и речь, и сознание – тоже варианты-вариантики все той же неблагодарности?
Я не стал вызнавать у капитана, почему речь и сознание тоже неблагодарность и, главное, по отношению к кому – неблагодарность?
Мне было довольно превращения сержанта, раздавленной Катеньки. Я не совался в людские дела.
Пусть их… Сами разберутся.
Глава пятая. Квартира
– Вот это, – сказал капитан, – будет ваша комната.
Я огляделся.
– На камеру похожа? – спросил он.
Койка, застеленная серым суконным одеялом, тумбочка, телевизор, телефон, стол, стул, полка, холодильник, лампочка. Серые стены. Три двери.
– Не знаю, – ответил я, – не бывал.
Капитан отворил одну дверь: 'Ванна', другую: 'Туалет', третью: 'Прямо по коридору – спортзал, направо – кухня, налево – туннель, магазины, даже, – капитан усмехнулся, – библиотека… Холодильник, – капитан открыл дверцу, – пока пустой…
– Как и книжная полка, – заметил я.
– Именно, – кивнул капитан.
Я уселся на кровать и предложил капитану:
– Садитесь.
Он поблагодарил, но остался стоять.
– Комната, – объяснил он мне, – вам перешла от Эдуарда… Сорок дней минуло.
– Он стал 'вонючим'? – спросил я.
– Нет, – капитан провел пальцем по серой стене, – нет… В 'вонючие' комнаты мы так скоро не селим… Суеверие, конечно, но…
– Вы считаете, что лучше быть мертвым, чем 'вонючим'?
Капитан ответил не сразу:
– Наверное, пожалуй… да.Эдуард не просто погиб – его съели, так что ваш вопрос верно сформулирован. Засомневаешься, что лучше: жить в вонючем болоте, полусумасшедшим, утратившим человеческий облик, или быть сжеванным заживо рептилией, тварью.
– Да уж, – согласился я, – быть или не быть…
– Хорошо, – капитан ладонью прихлопнул по стене, – отдыхайте, занимайтесь, знакомьтесь с соседями и соседками…
Я удивленно уставился на капитана.
– Да, да, – улыбнулся он, – тут есть и семейные пары, покуда, до первых вылетов, вас не будут вызывать на совет, ну а там… – капитан опять провел пальцем по стене. – Если не нравится цвет, можете заказать обои.
Я равнодушно ответил:
– Мне все равно.
– Так, – капитан уселся на стул, – ну а кого из ваших прежних, – капитан побарабанил пальцами по столу, иронически улыбнулся, – 'однокорытников' вы бы хотели взять с собой?..
– В качестве? – продолжил я недоговоренное.
– Ну, – капитан покрутил пальцами в воздухе, точно ощупывал круглую хрупкую вазу, – в качестве помощника, так скажем…
– Валентина Аскерхановича, – ответил я и сразу добавил: – Если ему это, конечно, не будет так обидно.
Капитан рассмеялся:
– Джек Никольс, вы что же, упали с Луны?
– Я упал с Земли, – тихо ответил я, – оттуда же, откуда упали и вы…
Капитан как-то сразу опечалился, сник. Но в его печали не было ничего давящего, тоскливого. Такая печаль лучше, благороднее любой радости.
Впрочем, в радости, в веселье мне часто виделось нечто звериное, жестокое, а в печали я, напротив, ни разу ничего звериного не наблюдал.
Тоскующая, поскуливающая собака напоминает обиженного человека. Гогочущий человек – хрюкающую, взвизгивающую от радости свинью.
В гоготе, хохоте, радости труднее сохранить человеческие черты, чем в печали.
Вот почему я спросил у капитана:
– Коллега капитан, вы ведь тоже за оскорбление дракона?
Капитан встрепенулся,точно ото сна:
– Да нет… Какое там оскорбление, – он провел ладонью по лбу, – слямзил малость. Ладно… – капитан хлопнул себя по коленкам и поднялся: – Счастливый билет вы сегодня вытянули, Джек Никольс, вот к счастью ли? Я пойду… Завтра прибудет к вам Валентин Аскерханович.
– А вы, – спросил я, – не здесь живете?
– Нет. До свидания.
Капитан вышел. Я остался один. Было тихо. И я понял, какое это счастье – тишина.
Я встал, прошелся по комнате. Мне захотелось заплясать, запеть. Все! Это была моя нора, мое логовище, укрывище, убежище. Сколько я не жил один? Совсем, совсем, чтобы без общей стукотни, суетни, чтобы когда я кого захочу, того и увижу, а кого не захочу, того и видеть не буду…
В дверь постучали.
Я был так счастлив, что, не подумав, сказал:
– Войдите.
Дверь приотворилась, и в дверной проем всунулась голова полной красивой женщины.
Женщина была, по всей видимости, после бани, в замотанном на манер тюрбана полотенце на голове и в ворсистом халате, перехваченном пясом.
– Ой, – смутилась он, – извините.
– Да нет, – я тоже смутился, – это вы извините… Я здесь… ну, живу…
– Как, – изумилась женщина, – а Эдька что, переехал?
Я был настолько смущен, что брякнул:
– Нет. Его съели, – и, заметив, как дрогнуло и изменилось лицо красивой женщины, поспешил добавить: – Мне так сказал капитан.
Я хотел бы исправить неловкость и потому так сказал, мол, я-то не знаю, передаю с чужих слов, может, капитан тоже ошибается?
Но женщина не обратила никакого внимания на мою деликатность, она широко распахнула дверь, прислонилась к притолоке.
– Понятно, – сказала она, поправляя распахнувшийся снизу халат, – а вас за какие такие заслуги сюда поселили?
Я покраснел. Во-первых, передо мной стояла презирающая меня женщина, во-вторых, она была почти голая, и, в-третьих, мне было неловко от того, что никаких особых заслуг я за собой не числил.
