сдавить, сжать это чужое, выскальзывающее из рук, хрипящее, как и ты, как и ты теряющее жизнь, капающее последними каплями жизни на загаженный пол пещеры, – я услышал четкий голос Куродо:
– Джекки! Дави! Главное – сделал! Дави! Ты – жив, Джекки! Слышишь – жив!
Этот крик решил дело… Что-то лопнуло в сдавленном мною склизком горле, и разом обмякли, отвалились щупальца, и горячим вонючим хлестнуло в лицо, отбросило прочь. Кончились сияние и тишина. Я слышал бульканье и квохтанье. Пещерный лопнул, разорвался ровно посредине, жизнь вытекала из него бурой жидкостью.
Подхватив меня под руки, Куродо и Георгий волокли меня по проходу.
Валентин Аскерханович бежал впереди.
И еще я видел многолапых, топырящихся лягушек, скок-поскоком продивгающихся вместе с нами к сияющему солнцем, теплом, летом, лесом – выходу из пещеры.
Они казались мне уменьшенными копиями того, лопнувшего, уничтоженного мной существа, и потому, наверное, я решил, что это просто-попросту бред…
У самого ручья, вернее, небольшой речки, на волнах которой поблескивали, перепрыгивая, искры солнца, я невольно вскрикнул, ибо увидел голую Жанну Порфирьевну.
Она безмятежно и без опаски купалась.
'Отпетые' тоже удивились.
– Жанна Порфирьевна, – сказал Куродо, – мы, конечно, понимаем…Туземцы мочат драконят, туземки работают и вам вроде как ничего не угрожает, но…
– Между прочим. – сказла Жанна Порфирьевна, – тот бородач, которого вы побили, принес мне… батюшки! – Жанна всплеснула руками, – Джек! Что с вами сделали!
Она кинулась ко мне и принялась удивительно ловко и умело раздевать меня, стаскивая липкие склизкие одежды.
– Насквозь, насквозь, – бормотала она, – немедленно мыться, немедленно!
Потрясенный, сбитый с толку и ее наготой, и ее чуть ли не материнскими нежными движениями, я только и смог пробормотать:
– Я весь в говне…
– Вижу, вижу, милый, – успокоила меня Жанна Порфирьевна.
Она помогла мне добраться до воды, и, когда я плюхнулся в прогретую солнцем, чудную, чудесную речку, закричала:
– Трите, трите, трите, вот так наберите горсть песка и трите, стирайте слизь, пока не въелась.
– Жанна Порфирьевна, – заметил Валентин Аскерханович, – вы бы отошли в сторону и оделись, потому что Джек Джельсоминович вместо того, чтобы от гадючьей слизи оттираться, смотрит на вас во все глаза.
А я, и в самом деле, смотрел, смотрел и… трель, трель, какая-то дивная трель раздалась в воздухе вокруг меня, и мне захотелось растаять, расплыться в этой самой речке, в этой текучей воде… под этим небо…бо…боль…
Георгий Алоисович, Куродо и Жанна оттирали, отдирали песком въедающуюся в кожу, твердеющую панцирем слизь дракона.
Я орал от боли. Мне казалось, что с меня сдирают кожу.
– Все… – Жанна Порфирьевна отбросила волосы со лба, – дальше просто бессмысленно… Ну, все. Пристало и пристало.
Георгий Алоисович стряхнул с рук песок:
– Джекки, ты прости, дорогой, но мы слишком долго тебя тащили.
– Мда, – печально согласился Куродо, – будет теперь у тебя, как у черепашки, на спине и на груди – панцирь.
Я приподнялся, поглядел на Жанну Порфирьевну – было так больно, что я почти не обращал внимания на то, что она так и не оделась.
– Хрен с ним, – выхрипнул я, – зато никакая падла не проткнет.
Я побрел в воду смывать песок.
– Джек Джельсоминович, – услышал я голос Вали, – вы только не утоните!
Я отмахнулся, дескать, ну вас…
Я бултыхнулся в воду и поплыл.
Боль растворялась, расплывалась в реке.
Я выбрался на берег, потрогал сделавшуюся твердой, будто покрытую пластинами, роговыми, плоскими, кожу…
– Ух ты, – сказал я шутливо, – какая штучка. Вроде как неснимаемая кольчуга…
Жанна Порфирьевна уже оделась и вновь приобрела свой обычный строгий вид – не то классной дамы, не то квартуполномоченной.
– Джекки, – строго сказала Жанна, – возьмите полотенце и как следует, насухо вытритесь, может, все- таки сотрете кольчугу?
Я взял полотенце и принялся растираться изо всех сил.
– Может, пластиночки можно отколупать, – предположил Валентин Аскерханович, – эвон как они друг против друга, будто плитки шоколада.
– Не болтайте глупости, – сурово прервала его Жанна Порфирьевна, – лучше сбегайте к 'автобусу' и принестите одежду.
('Автобусом' Жанна почему-то именовала ракету.)
Валя опрометью кинулся выполнять распоряжение.
Пальцами я подергал пластины.
Они вросли в кожу прочнее, чем ногти; собственно, они и стали теперь моей кожей на груди и на спине.
– Жаль, – сказал я, – что брюхо так не заросло…
Наверно, я все-таки довольно неискренно это сказал, потому что Куродо взялся меня успокаивать.
– Одноглазый, – сказал он, – да ты не расстраивайся – все подземные девахи от панцирных тащатся – вон как на тебя Жанна Порфирьевна уставилась.
– Да, – постарался я пошутить, – но мне кажется, в ее взоре больше жалости, чем вожделения.
– Еще бы нет, – невесело усмехнулась Жанна, – теперь вас всенепременно выберет дракон. Просто 'отпетому' может повезти, но панцирному…
Тем временем вернулся Валентин Аскерханович с моей одеждой и отрапортовал:
– Жанна Порфирьевна, ваше задание выполнено! Спешу заметить, что у самого, как вы выражаетесь, 'автобуса', громоздится узел, мохнатый, косматый, – и он, понимаете ли, шевелится.
– Юноша, – важно спросила Жанна Порфирьевна, – вы, я надеюсь, не развязывали узелочек для того, чтобы посмотреть, что же в нем шевелится?
– Никак нет, – заулыбался Валентин Аскерханович, – я испугался и тотчас же убежал…
– Это – правильно, – кивнула Жанна, – это – верно… Я же говорила вам… Бородач, которого вы побили…
Я одевался. Про себя я отметил, что мне стало тяжелее носить самое себя, но зато увереннее, прочнее…
Вросшие в кожу пластины заставили меня почувствовать мое собственное тело как нечто не совсем мое, нечто надетое на мое 'я', как я надеваю сейчас на мое тело одежду.
– Все равно, – сказал Георгий Алоисович, – я не понимаю. Мы должны были успеть…
– Мало ли что, – пожал плечами Куродо, – мы же всего не знаем. Джекки, ты ведь в санчасти лежал?
Я кивнул.
Валентин Аскерханович замялся, а потом, решившись, объяснил:
– Джек Джельсоминович еще как лежал-то, его отпи… – он взглянул на Жанну Порфирьевну и осекся, –
