шевелящаяся, как паук, звезда — и сразу стало тревожно и холодно от этой одинокой ледяной яркости в небе.
«Половина двенадцатого, а я ищу общения с ним. Иду без телефонного звонка, — думал Дроздов в лифте. — Но что, собственно, меня так сильно потянуло к нему?»
И он позвонил довольно неуверенно. Дверь, к его удивлению, открыла Полина Гогоберидзе; молча улыбаясь пухлым сердечком рта, она взяла у него плащ, молча повесила на вешалку, потом сообщила почему-то шепотом:
— Они там.
И плавная, кроткая, повела Дроздова в комнату, дерзко освещенную (как для приема гостей) всеми лампочками люстры, торшером и бра сбоку дивана между книжными полками, но запущенную, неприбранную, с тем приметным беспорядком, который выявлял, что здесь нет женской руки, все подчинено небрежности и случаю — книги и журналы на стульях, хаос из бумаг и газет на письменном столе, пепельницы, заваленные окурками, гантели в углу, эспандер на спинке кресла.
В комнате пахло теплым кофе. Да, у Тарутина были гости, видимо, заехавшие к нему после вечера, — семья Гогоберидзе, верный оруженосец и оппонент Улыбышев, и что в особенности поразило — это присутствие здесь Чернышова. Он в своем темном костюме, облагораживающем его полноту, короткие ноги, низенький рост, с чашечкой кофе в крупных холеных руках стоял перед диваном; его карие, обволакивающие глаза, мнилось, без слез плакали, а толстощекое, всегда предупредительно чуткое, ласковое лицо искательно просило уступчивого сочувствия, товарищеского сопереживания. И был слышен его пониженный убитый голос:
— За что же вы меня, хороший Николай Михайлович?.. За что так обидели? Я никогда в жизни никому не сделал зла… никому в институте ничего плохого не причинил. Ни одного грубого слова не сказал. За что же вы меня перед людьми так опозорили своим неуважением? Я не держу на вас зла, нет… Но зачем же так? Я хочу знать, милый Николай Михайлович, за что вы меня ненавидите? Разве я когда-нибудь был с вами недобр?
«Это уж совсем невероятно, — мелькнуло у Дроздова. — Плач Чернышова у Тарутина…»
А он лежал на диване, подложив руку под голову, со спокойным терпением глядел на круглую фигуру Чернышова, как бы не к месту праздничную, добротно лоснящуюся под яркой люстрой вечерним костюмом. Рядом, глубоко утонув в кресле, сидел с задранной головой Гогоберидзе, в недоумении водил глазами по потолку и повторял сиплой скороговоркой:
— Конец света. Тихий ужас. Кретинизм. Спятили. Во имя какой радости нам надо портить друг другу нервы! Как вместе работать? Николай, смири гордыню, смири! Я умоляю тебя как друг!..
— Для чего вы вздор говорите, Нодар Иосифович? — вскипел по-мальчишески Улыбышев с сигаретой в нервных пальцах. — Неужели вы думаете, что можно уговорами установить мир и благодать в науке? Вы — субъективный идеалист.
— Молчать, Яков, когда взрослые разговаривают! — посверкал горячими угольками глаз Гогоберидзе. — Тебя к моему разговору никто не приглашал! Старших уважать надо!
— А меня никто не приглашал в неурочный час! — сказал Дроздов и, подведенный Полиной к столу, где среди вазочек распространял тропический аромат кофейник, взял на блюдце чашку с кофе. — Благодарю, Полина… Добрый вечер, вернее — добрая ночь, коллеги! — поправился Дроздов, кивая всем, в то же время чувствуя отвращение к этой своей словно кем-то навязанной бодрости. «Кто и что иногда владеет нами?» — и он прибавил другим тоном: — Видимо, нам не хватило вечера.
— Очень, очень позднее время, — забормотал Чернышов и суетливо заторопился, вертя тугой шеей, оглядываясь, куда бы поставить недопитый кофе, наконец сунул чашку на край стола и, одаряя нежностью Дроздова, значительно пожал ему локоть: «Всегда душевно рад вас видеть, всегда душевно рад. Но, к огорчению, я должен…» — и поспешил в переднюю к вешалке, восклицая оттуда растроганно: — Что бы ни было, друзья, между нами, я всех вас ценю и люблю! Я не держу в душе ни обиды, ни зла! Поэтому не думайте обо мне плохо! Я вас всех люблю! Оставайтесь, Нодар Иосифович, не беспокойтесь, я схвачу такси! Спасибо за доброту и милое гостеприимство!..
Стукнула входная дверь. Гогоберидзе вскочил, с трагическим стоном схватился за голову.
— Я — наивный осел! Я ничего не понял в этой дипломатии! Кто кого хочет перехитрить?
— Не волнуйся. Наверняка сегодня ночью Чернышов застрелится от умиления ко всем нам, — сказал Тарутин, лениво подложил другую руку под затылок, вытянулся на диване, добавил: — Ты извини, Игорь, за горизонтальное положение. Малость устал сегодня. Садись. Полина сделала сказочный кофе. Правда, не знаю, во имя чего Нодар привез на своей машине ко мне Чернышова.
— Конформизм! — фыркнул Улыбышев. — Соглашательство! Сальто-мортале!
— Никакой любви не получилось, — Тарутин скучно зевнул. — Хотя сплошное умиление: Чернышов гуляет по панели. Приехал подписывать пакт о ненападении. И растаял от чувств. Умеет…
— Что ты мелешь? — вскричал Гогоберидзе, вскидывая перед собой растопыренные пальцы. — Я привез его! Я не хочу между вами вражды! Что ты городил сегодня целый вечер! Самоубийца! Он гулял, а ты оскорблял, унижал всех! Изображал пьяного, а у самого — ни в одном глазу! Я не хочу распрей в институте, в нашем общем доме! Я не хочу, чтобы тебя ненавидели! Полина! — закричал Гогоберидзе, подбегая к столу, и подхватил жену под руку, потащил ее в переднюю. — Мы не можем бросить человека! Мы привезли его, и мы его отвезем! Может, ты, мальчишка, хочешь сказать, что я подхалим? — крикнул он, оборачиваясь к хмыкнувшему Улыбышеву. — Что ты хочешь изречь, младенец?
— Конформизм, — повторил Улыбышев, сигарета дрожала в его пальцах. — Мне стыдно…
Уже в передней, помогая жене надеть плащ, просунуть полные руки в неподатливые рукава, Гогоберидзе продолжал горячиться и кричать:
— Я против гражданской войны! Я хочу братства, иначе мы все погибнем, как одинокие волки! Я твой друг, ты знаешь, как я тебя уважаю! Но ты был сегодня агрессивен! Ты был очень злой, и твоя злость разрывала мне сердце!.. Я стал как больной!.. Я не хочу, чтобы тебя повели на Голгофу и как разбойника распяли! Не как Христа, а как разбойника!
После ухода Гогоберидзе в комнате стало необычно тихо, и Тарутин, глядя перед собой, высвободил руку из-под затылка, перекрестился, сказал:
— Пусть ангелы помогут мне на суше, а на море я и сам справлюсь.
— На море? — удивленно спросил Улыбышев. — Это как же?
— Пришла на память присказка одного ушлого байкальского рыбачка. Еще одну фразу он говорил: «Ученых много, а вот грамотных среди вас кот начихал». Какая там, к хрену, Голгофа? — наморщил лоб Тарутин. — Дальше Сибири не пошлют, а за Сибирью — тоже русская земля. Дальний Восток. Еще цитата из рыбачка: «Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут». Страшна не Голгофа, а другие, прочие, которые…
— Кто это «другие, прочие, которые»? — быстро спросил Улыбышев.
— Кто? Всякая преступная братия от науки. Которых судить надо поголовно. За растление, насилие и убийство.
Нет, он не был мертвецки пьян, как показалось всем в конце вечера у Чернышова, он говорил сейчас размеренным, будничным голосом совершенно трезвого человека, лишь серые тени усталости обозначились в подглазьях, пальцы положенной на грудь руки еле заметно двигались, будто успокаивали боль.
— Прости за клоунаду, — сказал неожиданно Тарутин, не поворачивая головы. — Я, наверное, был не прав, когда ломом вперся в твой разговор с Битвиным. — Он перевел светло-прозрачные глаза на Дроздова, втянул воздух через ноздри. — Уже невмоготу стало со всей этой камарильей. Всё на пределе.
Дроздов сел в кресло напротив дивана.
— Я-то, понимаешь ли, понимаю, а ты, понимаешь ли, понимаешь? — ответил он полусерьезной фразой, которую оба иногда употребляли между собой в разговоре о вещах бесспорных. — Белое перо я тебе в конверте по почте не пришлю. В доброй старой Австралии, Яша, — добавил он, поймав вопрошающий взгляд Улыбышева, — присланное по почте перо означало обвинение в трусости. — Дроздов помешал ложечкой в чашке с кофе. — После сегодняшнего вечера, Николай, тебя обвинят не в трусости, а кое в чем страшноватеньком… антинаучном, мягко говоря. И попытаются выпереть из института под каким- нибудь предлогом.
— Ни-за-что! — взвизгнул Улыбышев, покрываясь пятнами, очки его подпрыгнули на коротеньком
