Иван Андреевич лично выдавал книги студентам, то есть был одновременно и составителем, и хранителем, и простым библиотекарем. Уж как водится у немцев, завел строгий распорядок – часы работы, учет выдачи и возврата, даже соблюдение посетителями чистоты. «Что касается скрупулезных правил пользования библиотекой читателями, то среди них были и достаточно любопытные: читатель… при входе в библиотеку обязан был тщательно вымыть руки, для чего был оборудован специальный умывальник. Значимость этого предмета была столь велика, что задание на его изразцовое обрамление вошло в учебный план 1910 года… в библиотеке то и дело слышалась его <Гальнбека> команда: „Вычищайте ваши руки' или „Не кашлять'». По словам художника Кузьмы Петрова-Водкина, Гальнбек стал ее «цербером, страшным своей строгостью»: «Каждому подходившему к нему за увражами оно, казалось, говорило: „Ага, вот мой самый злостный враг!'»[151]. В общем, не сложились у Петрова- Водкина с Иваном Гальнбеком отношения. Не вышло из Петрова-Водкина петербургского дизайнера – уехал в Москву купать красных коней.
Зато многие эстонцы оценили преимущества нового учебного заведения. С удовольствием учились дизайну. Не смущал их рукомойник. Соответствовало обучение в училище их национальной психологии. Ведь по существу училище готовило ремесленников с художественным уклоном: краснодеревщиков, стекольщиков, художников-оформителей. Окончил училище – не обязательно на завод идти. Можно собственную мастерскую открывать. А на худой конец – можно учителем рисования в школу устроиться. После Академии художеств было бы обидно. А после Училища технического рисования – как будто само собой и разумеется. Недаром Владимир Пятс, брат президента независимой Эстонии, который в училище учился, именно его взял за основу аналогичного учебного заведения в Таллине и повторил структуру и учебный план в таллинском Художественно-промышленном училище, директором которого он впоследствии долгие годы работал.
Словом, стекались эстонцы в Петербургское училище технического рисования – из Нарвы, из Везенберга (Раквере), из Аренсбурга (Курессааре) и всех уголков Эстляндии и Лифляндии. Много их прошло мимо умывальника Ивана Андреевича Гальнбека. Некоторые оставили свой след в культуре и Петербурга, и Эстонии. Иван Куусик (русские варианты написания фамилии – Г. И. Ку(у)зик), например. Не слышали, наверное? А ведь отнюдь не рядовой судьбы деятель Серебряного века. Он родился в семье мелкого лавочника в далеком эстонском селении Тухалаане. Закончил училище в 1902 году по специальности декоратор и художник по стеклу. Очень талантливый был художник. Его оставили работать в училище преподавателем в стекольной мастерской. Затем отправили в Дармштадт – стажироваться у германских мастеров. Дармштадт – родина императрицы Александры Федоровны. По желанию царя и царицы там как раз построили православную церковь Св. Марии Магдалины, в ней еще продолжались отделочные работы. Иван Кузик выполнил мозаики для этой церкви (в 1903 г. – к бракосочетанию Андрея Греческого и Алисы Баттенберг, родителей принца Филиппа, герцога Эдинбургского). Работа понравилась, и ему заказали изготовление витражей для великокняжеской усыпальницы в Петропавловской крепости (1905 г.). Идея оформления алтарного витража на сюжет светлого Христова Воскресения принадлежала Л. Н. Бенуа. Живописный эталон натуральной величины, а также картон в карандаше в масштабе 1: 1 выполнил в 1905 году Н. А. Бруни. Непосредственным исполнителем работы стал Г. И. Кузик, – выпускник училища барона Штиглица по классу живописи на стекле. Витраж был изготовлен в Дармштадте, в мастерской профессора Мюллера-Чиклера. Автор эталона Н. А. Бруни исполнением своего замысла в стекле остался недоволен: «Тона красок не отвечают первоначальному эскизу и тени положены слишком резкие. Интенсивность красок и резкие тени центральной части композиции Г. И. Кузик пытался ослабить при помощи наждака, а кайму в виде ангельских головок и надпись церковнославянской вязью пришлось заменить полностью»[152]. Оригинальный витраж был разбит взрывной волной во время блокады и восстановлен к 300-летию Петербурга.
Не понравился витраж мэтрам. Закончилась придворная карьера молодого эстонского витражиста. Но не сломила его неудача. Он долго и упорно учился в Петербурге – в Археологическом институте, в Академии художеств. Ездил в Египет и Грецию «изучать древности» – мозаику, стекло. Совершенствовался в Дармштадте и Мюнхене в стекольных мастерских. Но так никогда и не достиг славы Бориса Анрепа. Тот из эстляндских баронов был. В средствах стеснения не испытывал, на техническое черчение не разменивался. Из-за границы не вылезал. Этот «великолепный русский (с эстонской кровью»)»[153] английский художник по стеклу, конечно, далеко превзошел скромного эстонского труженика Кузика. Наверное, благодаря ахматовской музе.
Так писал он ей в 1916 году и уехал из России навсегда. Она признавалась, что звал ее к себе в Лондон («Мне голос был, он звал утешно…»), но не поехала. Выбрала Голгофу…
Иван Кузик уехал в 1920 году в Эстонию. Ему тоже голос был и утешно позвал на родину, и он не стал особо сопротивляться зову. На родине в Эстонии он стал директором Государственного художественно- промышленного училища (с 1939 г. – профессор) в Таллине, заведовал Эстонским художественным музеем. В общем, неплохо устроился. Правда, счел за благо в 1944 году бежать в Швецию от освободителей. На всякий случай. Витражи Советам не нужны были, а лес валить в Сибири – требовался народ…
Самый сложный период для директора библиотеки Ивана Андреевича Гальнбека наступил после переворотов 1917 года. Как он умудрился сохранить фонды, просто уму непостижимо. Надо было отапливать помещения – иначе пострадают книги. Мог бы книгами и отапливать. Или менять на хлеб. Но педантичный немец не подвел. Не ошиблись Штиглиц и Месмахер в выборе. Чтобы выжить – продавал свои личные коллекции. Еще в 1912 году он провел лето в экспедиции на родном острове Эзель (Сааремаа). Изучал древние церкви времен крестоносцев XIII века. Параллельно составил гигантскую коллекцию предметов
