Тот открыл рот, после закрыл, потом опять открыл — и опять закрыл, открыл — и захохотал, а прохохотавшись, воскликнул:
— Вот эт-та я понимаю — нагле-ец! Да Полуэкта Вахрушева весь район знает, да что район — вся республика знает Вахрушева Полуэкта, а этот горбыль красновский не изволит меня знать! Я зато твою мамку как брусовую шпалу знаю! Да и лучше, чем брусовую шпалу. Всякую солнечную трещину могу указать. Чужие дети быстро растут! — обратился он к Проценко. — И это хорошо: нам помощники во как нужны — на дальних рубежах оборону держать! Засеки у нас в лесу поделаны, но мало, мало людей, совсем мало! Придется ставить в строй штукатурную дрань! Я ведь всех мобилизовал, кого мог, — продолжал директор, — фронтовики, бабы, старики, ребятишки — все у меня там, сдерживают натиск врага. Речка — естественная преграда, враг с того берега к нам не суется, моста нет, в лесу на дальних подступах — засеки, и народ мой — там. Так что Поселок пока что наш!
— Это — немцы? — умудрилась вставить свой вопрос-ключик в поток директорской речи Крошечка. — Немцы на нас опять напали?
— Не знаю, не знаю, не знаю! Никто ведь этих врагов близко-то, нос к носу-то не видал, лицом к лицу-то никто с ними не сталкивался, разве только те — на засеках, но с ними у меня связи нет. Нету, нету, ребятушки, связи… Туман, сплошной туман… А наверху и не чешутся! Как меня повторно сюда назначили — с тех пор и пытаюсь связаться с верхами, а толку мало… — кивнул он на телефонный аппарат, в сердцах поднял трубку и шваркнул ее на рогатое ложе, но после опамятовался и, на всякий случай, приложил трубку к уху: — Вот, полюбуйтесь: опять глухо — никаких гудков! То связи нет, то — никто не отвечает… И Город молчит, и Москва безмолвствует… Я тут сам себе командир.
— А Пурга? — подошла на шаг поближе Орина.
— И Пурга молчит. Вся Россия затаилась и не дышит! Я вот думаю: это, не иначе, враги народа активизировались! А фронтовики ведь тоже думают, что это немцы… Опять, мол, Германия на нас напала: которая-нибудь из двух… Ну нет — разве бы немцев пропустили до самого Урала?! Не может такого быть! Враги народа это, вот кто! А Проценко вон новую версию подкинул: говорит, вертухаев видел с собаками за Постолкой-то… Так, Кузьмич? Ты, значит, охранников углядел? Вертухаи на нас напали — а мы оборону держим? Ну ты и… кронштадский брак, финляндская ты стружка после этого — вот ты кто!
— Была у меня еще одна версия, — закуривая папироску, говорил Проценко, — уголовники в банды сбились, как в 53-м. Я вчера, уходя от преследования-то, разобрал, что они вроде как по фене ботали… Ну, по-другому сказать: на воровском жаргоне изъяснялись. Да, впрочем, и охранники хорошо на нем говорят. А вот псы — они только у вертухаев есть. Так что я склоняюсь к этой версии…
Директор Леспромхоза стукнул кулаком по столу:
— А я думаю, что изнутри Россию захватили, корневая гниль завелась в сердцевине из врагов народа, и трухой скоро все мы станем, попомните мое слово! Тут у нас, знать, последний рубеж! И не верьте, ребята, этому отлупу — он, может, сам враг…
Проценко в сердцах плюнул.
— Да, да, не обижайся, Кузьмич, меня тут на то и поставили, чтобы разбирать, нет ли суховершинности, зяба али морозового рака в окружающих… Эх, ребята! А что если вас послать — может, попадете в Город, поглядите, что там и как… Или хоть до «9-го километра», может, доберетесь, а? Ребятам- то проще ведь пройти, чем взрослым… Я уж нескольких человек посылал, да…
— И что? — поинтересовался Проценко.
— И — ничего! Никто покамесь не воротился. Хотел бы я понять, что это за враг такой все-таки, а?! Я бы с вами донесение передал. У меня давно оно готово, под копирку письма пишу… — директор вытащил из выдвижного ящика пакет, запечатанный сургучной печатью, и помахал им. — Как увидете красный флаг на здании — туда и направляйтесь… Отдайте — и всё расспросйте. А еще бы лучше в Москву позвонить: так, мол, и так… Я-то отсюда не могу двинуться — мне не велено это место оставлять, тут мой пост…
— Нет, мы пока не можем, — покачал головой Павлик Краснов. — У нас задание: нужно расследовать убийство Орины Котовой.
— Орины Ко-отовой! — схлопал себя по бокам директор. — Так ведь и мне это задание давали, только я отказался… До дурочки ли тут — когда вокруг такое творится?! Ну при чем тут Орина Котова?!
— А вы Егора Кузьмича пошлите, — предложил Павлик.
— Егора Кузьмича… — проворчал Вахрушев, — посылал, да… не идет он.
— Я же все тебе сказал, Полуэкт Евстафьич, — хмурился Проценко.
— Жену, вишь, ему надо сыскать! Я говорю, что не помню, чтоб на засеку ее отправлял! Сколь леса через мои руки прошло: и строевого, и поделочного — всех разве упомнишь… На засеку-де пойду! Ну иди, кто тебя держит!
— А не знаете: моя бабушка — Пелагея Ефремовна Наговицына и еще мама — они тоже там, в лесу? — подошла к самому директорскому столу Крошечка, помаленьку подвигавшаяся от двери.
— Не-пом-ню! — воскликнул директор. — Фельдшерица вроде там… Про остальных — не знаю…
— А школа работает? — спросила еще Орина. — Там ведь свет был… И библиотека была открыта…
— Школа — за рекой, что там творится, мне неведомо, — нахмурился Полуэкт Евстафьевич. — Так как: пойдете в Город? Или… трусите?!
— Сделаем свое дело — тогда пойдем! — твердо ответил Павлик Краснов, не поддавшись на провокацию.
— Полнодревесно! — воскликнул директор Леспромхоза. — Тогда убирайтесь — и чтоб я вас тут не видел!
Ребята выскочили в открытую дверь, но Вахрушев, высунувшись в окошко, крикнул им вслед:
— Ладно, но после — обязательно приходите… Вот… дрань штукатурная!
У клуба их догнал Егор Кузьмич, дескать, ребята, я вам совет хочу дать, ежели вы не передумали расследовать дело Котовой: наведайтесь-де в избу Пасечника, там ведь прежде и жила Орина-дурочка. А как померла, дом к двоюродному брату отошел. Понятно, что там нет никого… как и везде, но вдруг что- нибудь найдется, какие-нибудь следы… Да, и еще: директор небось забыл вас предупредить… враг-то этот — кто бы он ни был — орудует только по ночам, появляется с наступлением сумерек. Так что день — ваш, а ночью все ж таки старайтесь из дому не выходить: речка речкой, засеки засеками, а знаете ведь… береженого Бог бережет.
— А вы — в лес? — спросила Крошечка. — Тетю Кристину искать?.. Поглядите, пожалуйста, и моих… — Орина взглянула на Павлика, — и наших родных…
— В лес, ребята, в темный лес… Погляжу. А вы тут тоже долго-то не задерживайтесь… Потому как некрепкое это место…
— Как так: некрепкое?! — воскликнула Орина.
— А вот так. Очень на пересылку похоже… На пересылке застрять — последнее дело. Неопределенность страшнее всего, ребятки. Дальше-то, может, и хуже будет — но зато уж все понятно. Начнем срок мотать, а там глядишь, все кончится — все ведь когда-нибудь кончается, кончится и это… А то: то ли так, то ли этак, — тяжело! Зыбко все. Ничего не известно. Муторно. Ждешь, что, может, отпустят, разберутся и скажут — невиновен! Зря взяли, рано! Ошибка вышла! Навет, оговор! Надеешься, что свобода впереди — и вот эта-то надежда тяжелее всего! Потому как после — страшное разочарование. В нашем положении лучше не надеяться…
Кузьмич пошел в сторону Противопожарной полосы, а они — к дому Орины: решили, что прежде всего следует изучить библиотечную книжку.
Сели рядком на диване — и Павлик, поглядев по оглавлению, выбрал «Собаку Баскервилей» и стал читать вслух; Орина уже перестала удивляться способностям мальчишки. После «Собаки» нашел «Пляшущих человечков», а затем прочел «Пеструю ленту». Заглянув в «Союз рыжих» — больно название понравилось! — дальше читать не стали, и так все понятно, а время не ждет: Милиционер ведь ясно сказал, что у них только три дня сроку.
Смазав ножные мозоли и себе и Павлику вонючей бабушкиной мазью «бом-бенге» и сунув ее в карман жакетки, Крошечка достала из сундука сумку умершего дедушки, где лежала рейсшина и прочее, и затолкала туда книжку, папку с делом и обе больничные выписки; огляделась в поисках того, что еще может пригодиться… Мальчик указал ей на гребешок, и Орина, смутившись и быстро заглянув в зеркало: неужто
