самостоятельным, чтобы тебя ценили в коллективе. Надо сразу обрезать с выпивками. 'Если не сумеешь заслужить любовь девушки, конечно, она за тобой не пойдет', - так я Бобу объяснял.
Он проводил меня до квартиры, я спросил, не хочет ли выпить стакан чаю? Чайник у жены, наверно, готов. Боб отказался, и мы расстались.
Задал еще он мне задачу!'
5 апреля 1932 г.
'Оказывается, эту Наташу Ключареву я немного знаю. В коммуне две тысячи человек, всех не только по фамилии, в лицо не упомнишь. Конечно, значения это не имеет, знаю или не знаю, а все-таки легче было разговаривать.
Ей известно, что Боб Данков мой воспитанник.
Я спросил, как она к нему относится? Наташа не удивилась, не покраснела, только внимательно- внимательно на меня глянула и опустила глаза. Глаза у нее зеленые и точно светятся. А волосы - как медная проволока - и тоже светятся! Интересная девушка, статная. Одета фасонисто. Хоть бы раз перебила, только насторожилась вся, слова не проронит.
Кончил я, тогда спросила:
- Зачем вам знать?
- Уж не из пустого любопытства, - смеюсь. - Раньше ведь не заговаривал с тобой?
Опять молчит. Я тогда серьезно:
- Может, думаешь, что Боб подослал? Сватом быть не собираюсь, убеждать тебя тоже. О чем толкуете, как относитесь друг к дружке - дело ваше. Одно только хочу: из Боба человека сделать, об этом и тебя прошу. Ты можешь помочь. Ему надо с бутылками кончать. Это поставь ему условием. Он парень способный, хорошо играет на балалайке - тоже, чтобы не пропускал.
Засмеялась Наташа.
- Договорились? Давай пять.
Опять молчит, но мою руку пожала. Когда уходил, напомнил:
- Об этом, конечно, Бобу... понимаешь? Только мы с тобой будем знать'.
9 апреля 1932 г.
'Внезапно МУР затребовал Боба в Москву. Зачем?
Не сообщили. Сообщение это поразило Боба, лицо его стало красным, нижняя губа затряслась: это было высшим признаком возбуждения, я уже изучил его.
В глазах вместе с недоумением я прочел страх: что, мол, стряслось? Для выяснения причины или, как мне сказал Сергей Петрович, 'материала на Данкова', послали и меня. После завтрака мы сели в электричку и поехали.
И в вагоне, и потом от вокзала до Петровки Боб все время пытал меня:
- Чего это они подсекли меня... будто карася. Тянут душу.
- Придем в МУР, скажут. Вообще-то чего ты меня спрашиваешь? Тебе должно быть виднее, зачем зовут.
- И ты мне не веришь?
- Мало ты мне врал?
В комендатуре нам выдали пропуск, мы переступили двери МУРа, и они, проскрипев, закрылись, отрезав от нас свободу. Впереди многоэтажные здания с толстыми решетками, надетыми на окна, вокруг высокий каменный забор.
Видно, Боб отвык от тюремной обстановки, с минуту он стоял в нерешительности, ошеломленный.
- Ну, Боб, - напомнил я. - Пошли. Кажется, нам в это здание?
Оставив Боба в коридоре, я постучал в кабинет к начальнику восьмого отдела и получил разрешение зайти. Меня спросили: 'Ездил ли Борис Данков 29 марта в Москву?' Я ответил: да, ездил, я ему сам подписывал отпуск. 'Что случилось?' - спросил я дальше. Оказывается, в этот день 29 марта Боб встречался со своим старым 'корешем' Женькой Верещагиным, недавно задержанным за кражу и содержавшимся сейчас в МУРе. В соучастии в краже Боб не обвинялся, от него хотели узнать, не знает ли он 'поделыциков' и 'барыгу' - скупщика краденого, которому Верещагин еще раньше сбывал 'барахло'.
Вернувшись в приемную, я все карты перед Бобом не раскрыл. Пускай потрясется, лучше поймет, что такое Болшевская трудкоммуна.
- Ну как? - вскочил он мне навстречу. - Неужели задержат? А? Чего томишь? Что начальник стучал? Посадят в камеру? Ну? Зачем меня притащили?
Зачем?
- Боюсь, Боб, плохие наши дела, - неторопливо начал я ему говорить. Не знаю, отпустят ли тебя нынче в коммуну. Да и вообще... так сказать.
- Да не тяни! - крикнул Боб. - Не тяни, прошу!
- Вспомни сам, у кого был в последний раз в Москве? У Женьки Верещагина. Он сейчас тут в камере сидит... В день твоего приезда, то есть 29 марта, совершил большую кражу в магазине. Завалился. Вместе, что ли, на дело ходили?
Боб остолбенел:
- Да ты что?!
- Вот теперь докажи начальнику, что ты не верблюд.
- Ты прав, - прошептал он. - РазЕе им сейчас докажешь, что я не ходил с Женькой 'по городовой'?
Я увидел, что достаточно поманежил Боба, решил ободрить:
- Ничего ке скрывай от начальника. Начнешь темнить - хуже будет. Воровской закон 'не выдавать' - забудь... конечно, если не хочешь разделить с Верещагиным камеру.
Допрос Боба длился с полчаса. Он честно рассказал, что действительно 29 марта ездил к Женьке Верещагину на квартиру, но с единственной целью уговорить его 'завязать' и попроситься к нам в Болшевскую трудкоммуну. На все вопросы начальника, что он знает о последних кражах Верещагина, о его 'поделыциках', 'барыге', ответил отрицанием. Начальник спросил: 'Что же, разве тебе Верещагин, как старому корешу, не хвастался?' Боб опять отрицательно еамотал головой: 'Что вы! Меня все бывшие дружки считают ссучившимся!'
Ему устроили очную ставку с Верещагиным. Боб встретил его пристальным, испытующим взглядом: боялся, не наговорил ли на него чего бывший подельщик? Верещагин смутился. Их усадили рядом; оба были так взволнованны, что, глядя на них, трудно было понять, кто из них обвиняемый, а кто свидетель.
На вопросы начальника восьмого отдела Верещагин, опустив голову, упорно твердил:
- Никаких сообщников не было: сам брал магазин... Барахло кому? Знал раньше барыгу, это верно.
Да вы его посадили. Сам сдавал...
Так при нас никого и не выдал.
Лишь к концу очной ставки Боб убедился, что Верещагин его не оговорил. Когда он достал из пиджака пачку папирос, я увидел, что руки его уже не дрожали. Верещагину он на прощание сказал только одно:
- Не поехал со мной в Болшево? На дело пошел в ночь? На себя пеняй.
Нам отметили пропуска, и, когда мы вышли за ворота, Боб был весь мокрый от пота, словно так вот, в костюме, только что побывал в банной парилке. Бысгро зашагал к трамваю.
- Знал бы ты, Андреич, что такое камера! Теснота, душно, ругня, в карты режутся...
Всю дорогу до вокзала промолчал. Уже когда сидели в дачном поезде, заговорил как-то мечтательно, глядя в окошко, будто и не мне, а так, рассуждая вслух:
- Домой еду. Домой. С пятнадцати годов не имел своего дома. То кича, то лагерь... шалманы еще. А вот домой. К себе в Болшево домой. В коммуну. Эх, возьму сейчас балалаечку. Скоро оркестр наш в Доме ученых выступает. Надо не подкачать на конкурсе.
Опять замолчал до самых Мытищ, доверительно наклонился ко мне:
- Вышла бы за меня Наташка. Ну чего ей, чем я плохой парень? Пью? Один я, что ли? Да и мало теперь я пью. Захочу и совсем брошу. Комнатку б нам дали в семейном доме, зажили б - дай бог на пасху.
А? Право.
Я не перебивал его. Назидания не всегда нужны человеку. Боб столько пережил, что - сам себе лучший агитатор'.
14 мая 1932 г.
'Чрезвычайное происшествие. Случай небывалый за всю историю коммуны. Во всяком случае при мне ничего подобного не было. Общее собрание разбирало персональное дело. В клуб собрались после обеда, а разошлись ночью. Докладывал председатель бюро актива Василий Беспалов:
