– Ну а теперь, Петрович, давай-ка тайно вывози меня отсюда.
– Нет ничего проще. Тут же, по сути, два шага. Но я тебя немного покатаю.
Гоголевский оперативник, молодой и рослый парень с рыжеватой шевелюрой, появился по его вызову уже в куртке и кепочке. Турецкий невольно засмеялся: будь он совсем рыжим, явился бы точной копией молодого Славки Грязнова – та же внешность и даже кепочка похожа на его «грозу преступного мира», которой для конспирации изредка пользовался и Турецкий. Оперативника звали Леня. Он и получил от начальника исчерпывающее задание: глядеть и не допущать.
Вместе с Леней Александр спустился во внутренний двор, в гараж. Там уселись на заднем сиденье «мерседеса» с мигалками и затемненными стеклами. Машина вырулила к подъезду, где в нее сел Гоголев, отправившийся по своим важным делам. Так все выглядело внешне.
«Мерседес» покатался по центру города, делая кое-где незначительные остановки. Точно так же он остановился и возле входа в Дом книги, где его покинули Турецкий с Леней. А Гоголев отправился дальше.
Операция «Дуся», как они обозначили ее для внутреннего пользования, началась. Почему «Дуся»? Но ведь не «Лиза» же! А Елизавета Евдокимовна, судя по ее интонациям и манерам, – та еще дуся!..
Правильная женщина
Лиза Невская находилась в том возрасте, когда о замужестве как о факте биографии обычно уже не задумываются. Нет, она, конечно, не была старой девой – ни по характеру, ни по образу жизни. Журналистика, литературная работа, а в последние годы – муторная издательская, почти за два десятка лет варки, по сути, в одном соку, создали определенный мир, в котором легко находили себе место и пристрастия, и антипатии, любови и ненависти, друзья и заклятые враги, дружеские компании и круг лиц, неприемлемых из этических соображений. Ну, в общем, можно сказать, – как в старом анекдоте про англичанина, попавшего на необитаемый остров. Когда через много лет его спас случайный корабль, пассажиры удивились наличию на острове трех шалашей. В одном, как объяснил им англичанин, он жил сам, это был его дом – его крепость, в другом находился клуб, куда он отправлялся ежевечерне, а третий оказался тоже клубом, но туда англичанин никогда не заходил из принципиальных соображений.
Примерно в этом же ключе рассуждала о своей жизни Лиза Невская, фамилия которой была на самом деле Пастушкова, а Невская – красивый литературный псевдоним. К слову, за годы литературной работы все окружающие настолько привыкли к этому псевдониму, что давно позабыли, какая у нее фамилия по паспорту. В юности потеряв родителей, Лиза сама создала свою жизнь такой, какая она есть и по сей день. Будучи внешне девушкой немного тяжеловатой, медлительной, не способной, с точки зрения окружающих, на отдельные безумства, на непредсказуемые поступки, на сильные страсти, она скорее являла собой образец человека разумного, трезво мыслящего и верного. Она могла быть отличной подругой, ибо никогда не покусилась бы на чужое семейное благополучие. Она была, как нередко замечали хорошо знавшие ее, правильным человеком. Может быть, даже себе во вред, слишком правильным.
Она и стриглась не ради какой-то необычной прически, а с мужской целесообразностью: помыла голову, высушила волосы, расчесала – и нате вам бронзовое чудо. Волосы у нее и без парикмахера были хороши! Другие полжизни тратят, а ей пяти минут достаточно! То же самое и с иными сторонами ее жизни. Нет, она, конечно, не отказывалась от одноразовых, как она говорила, увлечений, но не могла, да и не хотела связывать себя. Ей вполне хватало того, что необходимо для нормального здоровья.
Время шло, работы хватало, круг знакомств постоянно расширялся. Лиза превращалась в Елизавету Евдокимовну. К четвертому десятку погрузнела фигура, окончательно определились те черты характера, которые еще в недавние прошлые годы могли бы считаться основополагающими для идеальной производственной характеристики: трудолюбива, последовательна, политически грамотна, ровна в отношениях и так далее, включая моральную устойчивость. Но бес, сидящий в каждом, как бы глубоко его ни прятали, ни запихивали, ни заталкивали, все равно находит изредка возможность неожиданно явить миру свои чертовы рожи. Не избежала этой участи и ровная, устойчивая и прочая, прочая – Лиза. Еще Лиза.
Она отчетливо, как сегодня, помнила и тот семинар в ленинградской «Смене», и молодых московских журналистов, прибывших делиться опытом к питерским коллегам, и скромного паренька, которого звали Вадим и про которого ей сказали, что он сын диссидента, изгнанного за границу. Об обменах, производимых ради спасения советских разведчиков, старались как-то не очень упоминать, гордиться-то вроде особо и нечем. Но парень показался Лизе, которая в ту пору подходила к «бальзаковскому возрасту», если верить роману «Тридцатилетняя женщина», и уже отчетливо ощущала себя человеком зрелым и опытным, так вот, он показался ей остро нуждавшимся в заботливом и нежном, почти материнском к себе отношении. Это чувство показалось ей новым и очень интересным. Рассчитывать для начала хотя бы на его ответную нежность она бы и не решилась, между ними более десятка лет – одиннадцать, если быть точным. Но эти годы, которые уже стали ее жизнью, ему еще предстояло прожить. И неизвестно, какой опыт он из них вынесет. Словом, опять целесообразность, одна сплошная целесообразность. А душа, не подчиняясь холодному разуму, страдала, и тело горело в томительном ожидании его прикосновений, его ласк, черт его возьми, в конце концов! Но то ли он был неопытен, а она, в свою очередь, никак не могла решиться, чтоб поднести ему себя на тарелочке с голубой каемочкой, дальше изнурительных касаний дело никак не двигалось. И Лиза понимала, что совершает грех, совращая «ребенка», а сам двадцатипятилетний «ребенок» с накачанными мускулами спортсмена, скорее всего, предпочитал полную волнующих неожиданностей койку сотрудницы отдела писем, своей ровесницы с постоянно удивленными глазами, проживающей в комсомольском общежитии. И совсем не устраивала его, и даже несколько пугала, респектабельная двухкомнатная квартира в доме на Моховой – с двойными дверьми и высокими потолками, с темным буфетом, занимавшим полстены, и самой настоящей, унаследованной от предков конторкой, за которой следовало работать только стоя...
Лиза понимала все свое несовершенство, но... сердцу-то ведь не прикажешь! Вадим редко приезжал в город на Неве – в короткие командировки, но останавливаться предпочитал именно у нее. Тихо, спокойно, да и деньги экономились немалые, гораздо лучше их пропить вместе, а после немного пошутить, поваляться на старинном кожаном диване с откидными валиками – дать волю рукам, понаблюдать, как охает, закатывая глаза, крупнотелая и наверняка фригидная тетка, неумело, но отчаянно почему-то защищающая свою никому уже не интересную невинность. Так думал он и продолжал настойчиво мучить ее. А она – она и ненавидела его временами, и обожала, и ждала той ласки, которая раскрывает женщину подобно раковине, кабы только не его какая-то нецивилизованная, деревенская какая-то грубость типа Ванька Маньку завалил... Но впрочем, случались моменты, когда она готова была уже и на такую грубость: пусть швыряет, пусть рвет, пусть берет свое, лишь бы скорей, скорей... А ему, она замечала, все уже надоедало: глупая борьба, бессмысленное сопротивление – нет, эту Евдокимовну на подвиги не раскачаешь... Отдыхай, тетка!
И так до следующего приезда.
А потом он вернулся из Америки. И случилось неожиданное. То ли все еще действовала новизна ощущений, то ли сама Елизавета засветилась счастьем, но после ужина как-то очень просто и само собой все и произошло. Он был изумлен. Сказал лишь одну запомнившуюся фразу: «Жаль, что мы потеряли столько времени!»
Тогда же, в порыве уже полной откровенности, он рассказал ей историю отца, посвятил в свои поиски, показал сделанные в Штатах находки. Он отчетливо представлял себе, какой убойной силы компромат попал в его руки. Причем чисто случайно. И тогда же решил, как она его ни отговаривала, как ни предостерегала, сделать себе имя на сенсации, подобно известным западным журналистам. Тут ведь надо только удачно начать, а дальше... Она и не догадывалась, а он, видимо, уже твердо знал, что станет делать дальше.
Они сняли ксерокопии у нее в редакции. Оригиналы остались у нее, а он с копиями отправился в Москву. Обещал после первых же публикаций снова появиться в Питере, чтобы на этот раз серьезно отпраздновать свое новое рождение...
Лиза и верила, и безумно боялась. Вернее, надеялась, а не верила. Слишком опасную игру затевал Вадим. Об этом его, кстати, по собственным же рассказам, неоднократно предупреждали и Заславский, и Кристич. Но что она могла поделать со всеми своими сомнениями и опасениями, если он, утомившись от очередной порции умствований, замолкал на полуслове и врывался к ней под одеяло! И все, что было в ней последовательное, политически грамотное и морально устойчивое, вмиг таяло под натиском просто женщины, пусть даже и очень трудолюбивой.
