на локте – и обнаружил, что на столе стоит большой глиняный горшок и прикрытый полотенцем кувшин. Матях подошел, заглянул: квас и запаренное в молоке вместе с брюквой и репой мясо. Судя по соблазнительному аромату – готовила Варвара. Только у нее в руках простая убоина или рыба умеет превращаться в блюда, способные совратить с пути истинного даже праведника. Значит, приготовила, принесла. Но разбудить даже не попыталась. Рядом снова лежали несколько жухлых цветков. Наверное, это что-то значило. Вот только Андрей совершенно не представлял – что?
Он вышел на кухню, кивнул напевающей над кадкой с грязной посудой Лукерье:
– Варя где?
– Ушла, – пожала плечами женщина. – На стол накрыла, судака заливного на вечер оставила и ушла. Нужно чего, Андрей Ильич?
– Баню стопи, – вздохнул боярский сын и пошел завтракать.
Чтобы выгнать из бани крепкий уличный мороз и вскипятить там несколько ведер воды понадобилось почти полдня, а потому мылся боярский сын вечером. Парился в одиночестве, но все равно долго – выскакивая на улицу и кувыркаясь в снегу, громко ухая, обливаясь кипятком и отдыхая на полке. Потом так же в одиночестве вернулся в дом и ел холодное рыбное заливное. А утром оседлал коня, прихватив одного заводного.
Монастырь стоял посреди селения. Серый каменный прямоугольник зубчатой стены с башнями на углах и несколькими темными куполами с крестами на маковицах. Возможно, они были крыты тесом или дранкой – под толстым слоем снега не видно. Церквей в Богородицкой обители было четыре: один крупный храм, пара часовенок за ним и еще одна надвратная церковь – ее остроконечные, похожие на католические шпили возвышались прямо над сдвоенными воротами, а в окна нижнего этажа выглядывали пушечные стволы.
Поскольку ворота являлись одновременно и храмом, в их тень боярский сын вошел пешком, ведя коня в поводу. Более того – он скинул привезенный из Москвы лисий треух и старательно перекрестился, уважительно склонив голову.
Вход никто не охранял. Да и откуда взяться страже в святилище? Не монахам же с бердышами стоять! Впрочем, Андрей понимал, что, когда налетал ворог, то многие из братии вспоминали навыки своей мирской жизни, и лупили из башен со всех стволов, а может и из луков били – но то во имя самообороны, а не в знак перехода на армейскую службу. Тем более, что стены обители хотя и были коротки, но по высоте ничуть не уступали нижегородским или владимирским. Такую крепость и защищать толком не надо – сама себя оборонит. Разве только долгой правильной осады не выдержит, а обычные разбойничьи набеги ей не страшны.
По сверкающему под ослепительным солнцем насту к большому храму от ворот вела натоптанная тропинка. Две поуже – к дверям белых корпусов, расходящихся в стороны от островерхой колокольни. Матях, после короткого колебания, повернул к левому зданию, по второму этажу которого шла узкая балюстрада. Но когда приблизился – навстречу из дверей неожиданно показался монах, в черной рясе и с длинной спутанной бородой. Святой отец, перекрестившись на кресты надвратной церкви, нацелился было обогнуть гостя, но Андрей перегородил ему дорогу:
– Простите, батюшка, а где здесь женский монастырь?
– О чем речешь, раб Божий? – прошамкал беззубым ртом монах.
– У меня знакомая недавно в монастырь ушла, – пояснил Матях. – Здесь, в Богородицком. Монастырь здесь один, за воротами я монахов видел, вот вас тоже встретил. Теперь и не понимаю: мужской это монастырь, или женский?
– Сестры в сей час в трапезной собрались. Далее она, за звонницей. С малыми оконцами.
– Спасибо, батюшка, – поклонившись, посторонился боярский сын. Ответа на свой вопрос он не получил[127], но зато понял, где искать девушку.
Правда, задача оказалась даже проще, чем он ожидал – едва Андрей поравнялся с колокольней, как из дверей указанной монахом трапезной появилась стайка послушниц в серых балахонах. Хотя они и прятали свои лица глубоко под капюшонами, отличить женщину от мужчины нормальный человек сможет всегда.
– Прасковья! – позвал Матях, и одна из монахинь сошла с тропинки в сторону, сдвинула капюшон к затылку:
– Боярин Андрей? Откель ты здесь, служивый?
– Навестить тебя приехал… – молодой человек бросил поводья коней – куда они денутся? – подошел ближе, взял девушку за плечи. – Соскучился.
– Негоже это, боярин, – поведя всем телом, девушка выбралась из объятий, отступила назад. – Нехорошо. Белица[128] я ныне. Моя судьба Бога о прощении молить.
– О чем? Зачем ты ушла?
– Душа болит, боярин Андрей, – еще на шаг отступила Прасковья. – Вижу я, как беды округ меня рушатся, горе я несу всем, токмо горе, и более ничего.
– Откуда тебе это в голову взбрело? – сорвался на грубость Матях и решительно направился к девушке. Белица попятилась еще и уперлась спиной в ворота колокольни. – Вроде, нормальная была. Еще перед моим отъездом нормальная.
– И тебе поостеречься меня потребно, боярин Андрей, – опустила глаза девушка. – Гневается на меня Господь. И тебе через это беда случиться может.
– С чего ты взяла про этот гнев?
– Вижу… – Андрей нависал прямо над Прасковьей и она бегала глазами из стороны в сторону, не зная, куда их деть. – Вижу, как каждый шаг мой воля Его порицает. Пока в счастии и благополучии жили, благодарить Его за милость ленились, вот он отца нашего к себе и прибрал. У Ильи Федотовича в усадьбе смирения не проявили – он вновь кару наслал, благодетелей наших разорил, сестру в рабство отдал. Тебя, боярин, увидела – так Он мысли мои мирские узрел, забрал сразу.
– Как же забрал? – не понял Матях. – Вот же он я, целый и невредимый!
