каждого воина – табун изрядный, а потому для присмотра за ними Илья Федотович прихватил пятерых страдников, которых отдал под команду однорукого, но опытного, а потому весьма важного в походе Касьяна.
Ерань, Лобань, Кильмезь, Вятка – отряд двигался ходко. Путь по реке хоть и извилист, зато ни в тупик забрести, ни заблудиться на нем невозможно. Колеса не скрипят, потому, как и нет их на полозьях, снега сверкают ярко, умножая обычный солнечный свет в несколько раз, отчего мир вокруг кажется куда как более ясным и красивым. По вечерам ратники грелись у жарких костров, целиком зажаривая на них баранов или жирных хряков, потом заворачивались в толстые волчьи и медвежьи шкуры, сохраняющие тепло в самый лютый холод, зарываться в сугробы, как в перину, а по утру снова трогались вперед.
Хорошо воевать зимой. Броня плечи не давит: и рубаху оденешь, и поддоспешник толстый войлочный, и панцирь, и налатник сверху – а все равно не паришься, не хочется скинуть все это на обозную повозку, хоть немного налегке проехать. Не нужно давиться весь поход солониной, да вяленным или сушеным мясом – кинул на сани несколько полтей убоины, да кур с гусями, рыбы мороженой, и опасаться ни к чему, что стухнет, али черви сожрут. Грязи нет, дождей не случается, в топь не забредешь. Хорошо. А что убить могут – так кто же за смертью в походы идет? Туда за добычей идут, за славой, за честью. Туда Родине и Богу служить идут, удаль молодецкую показать, мужчиной себя почувствовать. А Старуха с косой – она все одно всегда где-то рядом бродит. Кого в пруду рядом с домом водой накроет, кого в бане ударом хватит, кого коликами в могилу сведет, кого покормит чем ненужным за обедом. А уж как мор в гости заглянет – так уж такой урожай страшная коса пожнет, что никакой, самой жестокой сече и не приснится. От смерти под одеялом не спрячешься и подвале не отсидишься. Так чего бояться?
За пять дней отряд дошел до Камы, потом спустился по ней к Волге и, повернув направо и миновав Казань на восьмой день пути вошел в высокие сосновые ворота Свияжска.
Не в пример прошлому разу, в крепости царила оживленная толчея. По одну сторону обширного двора, огородясь высокими бревенчатыми щитами, мельтешили множеством красных тегиляев стрельцы в шапках с длинными мягкими верхами. Ближе к дому воеводы отсвечивало панцирями и шлемами боярское ополчение. Однако же центр жизни находился в самой середине двора, в большой белой палатке с широко раздвинутыми пологами, закрепленными на воткнутых в утоптанную и подмерзшую землю копьях. Подходы к ней охраняли шестеро суровых бородатых стрельцов, но службу несли больше декоративно. Во всяком случае, у спешившихся перед входом Умильного и Матяха никто никаких документов или чего другого не спросил, пропустили беспрепятственно.
Внутри, на выстеленной коврами земле, стояло несколько столов. Часть – с самоварами разных форм, еще пара – с пирогами и разложенными по блюдам кусками мяса, рядом дышала темно-красными углями жаровня. На самом большом столе, стоящем перед креслом с покатой спинкой и вычурными подлокотниками, в окружении четырех бояр красовалась карта. Самая настоящая – очертания родных земель любой русский школьник узнает сразу. Правда, по детализации местности подробность этого атласа сильно уступала даже обычным туристским схемам, зато на углах ее красовались некие сильфиды с рыбьими хвостами, стрекозиными крыльями и трезубцами в руках, в районе Узбекистана по ней бродили шестилапые змеи, в Каспийском море плавал, выпуская высокие фонтаны воды, зубастый кит с кошачьими глазами.
Илья Федотович, в отличие от боярского сына, в первую очередь обратил внимание на двухъярусный походный иконостас, стоящий в правом углу, размашисто перекрестился:
– Господь всемогущий, да святится имя твое, да пребудет воля твоя, да сгинут…
Андрей торопливо последовал примеру Умильного, однако вслух молиться не стал. Потому, что выучить ни единой молитвы так и не удосужился.
Перекрестившись в последний раз, боярин одел шапку, сделал пару шагов к столу, снова снял горностаевый треух, приложил руку с ним к груди, поклонился:
– Прими мое уважение, Даниил Федотович.
– Рад видеть тебя, Илья Федотович, – царский дьяк, оставив прочих бояр, подошел к нему навстречу, крепко обнял. Здесь, в тряпочной палатке, из которой одинокая жаровня никоим образом не могла изгнать холода, его дорогая шуба и высокая соболья шапка смотрелись куда уместнее, нежели дома в Кремле. Правда, ныне из-под распахнутой полы выглядывала не дорогая ферязь, а наведенные серебром пластины юшмана. – Заждался я тебя, не скрою. Эй, люди! Сбитеня горячего гостям с дороги!
Обняв за плечо Умильного, Адашев подвел его к столу, положил на карту свою усеянную перстнями ладонь:
– Сюда идем ноне, Илья Федотович. Обеспокоен государь наш, Иоанн Васильевич, смутой, что не угасла еще на берегах волжских. Южно-арские[129] племена, не в пример северным своим собратьям, бунтуют. Марийцы вдруг дань платить отказались. Многие рода ногайские клятве вопреки пленников русских не отпустили, на торговых путях разбойничают, умы соседей своих разговорами о султане османском смущают. В Казани лазутчики иноземные замечены. Посему, дабы кровопролития большого избежать, повелел царь мне со стрельцами московскими и ополчением вятским и нижегородским бунтарей усмирить, подданным честным защиту оказать.
Холопы, одетые в обшитые шелком зипуны, не рискнули отвлекать родовитых хозяев от разговора, а вот стоящий поодаль Матях получил большую фарфоровую кружку раскаленного сбитеня и возможность выбрать несколько кусков жареного мяса с поднесенного медного блюда. Поскольку вместо одноразовой тарелки ему, как принято, предложили ломоть хлеба, Андрей сделал себе то, что через пару веков будет называться немецким словом бутерброд.
– Стало быть, Казань я уже усилил. Туда князья Симеон Микулинский и Иоанн Шереметев с городскими стрельцами отправились. Андрей Курбский в Арскую землю с малым отрядом ушел. Мыслю я, смердов они успокоят, а заодно глаза и уши лишние спугнут. Опосля и мы тронемся. Глянь на контуры сии, – дьяк повел ребром ладони по карте. – Отсель и до окияна Каспийского пойдем. От Волги до Урала. Тебе, Илья Федотович, доверяю я левый свой полк. Ополчение нижегородское и две тысячи стрельцов московских. Все они здесь, а посему завтра же выступишь, пойдешь до речушки Самары, а там от крепости свежесрубленной вверх по реке до переволока[130] дойдешь. Он, купцы сказывают, пустеет зимой, но сие неважно. Волок до самого Урала идет, верст десять, не более. Ну, ты в тамошних степях летом бывал, не пропадешь. Далее ты пойдешь по Уралу вниз, кочевья по обе стороны от реки проверяя. Тех татар, что Дербыш-Алею преданы, у коих полона русского нет, трогать государь запретил напрочь! Ему нужны подданные живые и богатые, а не мертвые степи. Посему напрасно мирных ногайцев пугать не смейте, честь и достоинство их блюдите…
– Где-то я это что-то похожее уже слышал… – негромко пробормотал Матях.
– …но коли хоть одного раба православного в кочевье найдете, коли в разбое род заподозрите: разоряйте и истребляйте нещадно! Станичников на нашей земле плодить ни к чему, и так хватает.
– А вот это уже по-человечески… – улыбнулся Андрей и выпил, мысленно провозгласив здравицу Ивану
