наешься.
– Спасибо, – Матях присел рядом с боярином, отломил себе от спины крупного, жирного судака кусок белого, пахнущего дымком мяса. – А ты всегда в предчувствия веришь, Илья Федотович?
– Всегда, служивый, – выдернул пробку боярин, поднес бурдюк к губам и сжал кожаный мешок, выдавливая густой ароматный мед себе в рот. – Бог все видит, все знает. И как он может упредить рабов своих иначе, чем через озарение или тревогу?
– А если он не захочет предупреждать?
– Молиться нужно, служивый. Молиться и верить. Или живота своего не жалеть в служении ему, в защите святой земли русской. Тогда и Господь заботой не обойдет. Вот ты, я заметил, в молитве ленив. На иконы надвратную или храмовую не перекрестился ни разу. Оттого и беспокойство тебя гложет. Но как даст тебе Господь знамение свое, коли не открываешь ты пред ним душу свою? Как достучится в закрытые врата сердца? Не веруешь ты, служивый. В церкви токмо по необходимости стоишь, перед трапезой не молишься. Не ищешь пути своего к Богу.
– Я землю его защищаю, – спокойно пожал плечами Матях, принял от Умильного бурдюк, сделал несколько глотков. Мед по вкусу напоминал сильно сдобренное специями и ванилином пиво. Однако, любят в здешних краях пряности! Ни в чем русичи шестнадцатого века меры знать не хотят. Уж коли одеться красиво – так значит во все яркое, синее, красное, зеленое, да еще с мехами, чуть не каждую пуговицу оторачивающими, с золотом да самоцветами. Коли есть – так одновременно и с перцем, и с медом, и с кардамоном. Даже в квас то хрена, то горчицы подсыпать норовят.
– Я знаю, – спокойно пожал плечами Илья Федотович. – Раз рубежи русские хранишь, стало быть, православный, хоть ты немец, хоть татарин, хоть схизматик безбожный. Но покоя в душе без веры тебе не обрести. И знамения Господнего не ощутить.
– Не помню я ничего, – вернулся к привычному оправданию Андрей. – Ни единой молитвы, никаких святых.
– Веру не помнят, – покачал головой Илья Федотович, спокойно разбирая рыбу на куски. – Ее хранят. Хранят в сердце и душе. Но ты не бойся. Господь все равно станет оберегать и любить тебя. Тем, кто выходит в поход ради спасения ближнего своего, кто не щадит живота ради земель отчих, все грехи прощаются. В походе пост можно не блюсти, заповеди нарушать, молитвы не возносить. Бог простит. И неверие простит. Лишь бы ратник позором себя не покрыл, трусом не показался, имени Господнего не отринул.
– Значит, мне можно не креститься и не молиться, а место в раю все равно за мной? – усмехнулся Матях.
– Да, – совершенно серьезно кивнул боярин Умильный, – все павшие в бою с неверными попадают на небеса, пред очи Господа нашего Иисуса Христа, – и Андрей со своей улыбкой почувствовал себя очень глупо.
– Может, поехали?
– Да, пора, – согласился Илья Федотович. – Поехали.
Дорога обнаружилась почти сразу за ручьем, метрах в тридцати. Грунтовка, не мощеная, но довольно наезженная, представляла из себя относительно ровное полотно глины, перемешанной с песком. Метра три в ширину – две телеги без труда разминутся.
– Однако, – удивился Андрей, вслед за боярином поворачивая вправо. – А тракт получше будет, чем тот, что к усадьбе ведет.
– Это, почитай, путь со всей Оби на Хлынов и Устюг. Опять же, коли с ладей перед Лобанью высадиться, то и из Индии, с Персии здесь пройти удобно. Всякое случается. Не каждый на струге может плыть.
– Тогда понятно… – Матях снова привстал на стременах, давая отдых измученному седалищу, и вслед за Умильным перешел в галоп.
Сосновый лес по сторонам от дороги быстро сменился лиственными зарослями, отступившими в стороны шагов на десять, потом эти заросли рассыпались на отдельные островки, за которыми виднелись покосы с частыми невысокими стожками. Пахнуло влажными травяными ароматами, перемешанными с неожиданно едким гнилостным духом.
– Болотце здесь за кустами, – пояснил боярин. – Сказывали, корова у местного колдуна в нем утонула. Он ее оживить хотел, но не смог. Так и гниет теперь, вечно полутухлая.
– Тут и колдуны есть? – удивился Матях.
– Нет, – мотнул головой боярин. – Здесь больше нет. Разве в дебрях лесных где скрываются. А вот в дедовских поместьях, в Карелии, сказывали чуть не в каждой деревне по чародею обитало. Чухонцы по колдовству известные мастера. Вон Комарово. Кажись, цела деревня, миновали ее вотяки.
Селение из полутора десятка дворов встретило их задорным собачьим лаем и свинячьим похрюкиванием. Мычания и блеянья Матях не услышал – наверное, скотину выгнали пастись. Вплотную примыкали друг к другу дворы, огороженные невысокими плетнями; огороды щетинились перьями лука и высокими стеблями цветущего укропа. Виднелись округлые кроны яблонь, вишен и слив; жердяные сарайчики, крытые соломой и дранкой; аккуратные домики, неотличимые от тех, что работящие горожане спустя четыреста лет будут ставить себе на дачных участках. Разве только окна с разукрашенными ставнями затягивало вместо стекол что-то, похожее на бумагу, да шифера или рубероида никто себе на крышу не настелил.
– Людей что-то мало, – задумчиво огладил бороду Илья Федотович, – Ну-ка, служивый, обожди…
Заметив сидящего на завалинке длиннобородого деда, неторопливо выстругивающего что-то из обычного полена для печи – еще несколько валялось возле ног – боярин повернул в сторону этого дома, подъехал к воротам, на две головы возвышаясь над дощатыми створками:
– Эй, Мокрун, смерды все где?! Да сиди, не вставай. Знаю, что ноги не держат.
– Так, батюшка, – опираясь на перила близкого крылечка, встал все-таки старик, – Так, сказывали, дом татары в Порезе пожгли. Погорельцы соседей созывали новый поднимать. Глядишь, за день поставят, вечор вернутся.
