– Вечор не вернутся, – негромко ответил боярин, не столько для себя, сколько для Андрея. – Как под крышу подведут, новоселье справлять станут. Знаю я их, пока все бочонки не осушат, не уйдут. Ладно, поехали, служивый. Полдень скоро.
Илья Федотович снова перешел на рысь, слегка подпрыгивая и опускаясь в седле. У сержанта попасть в один ритм с каурым никак не получалось, а потому он просто стоял на стременах. Тем более, что ехать оставалось недалеко – соседняя деревня просвечивала желтыми крышами на холмике совсем недалеко, километрах в пяти, не больше. Впрочем, отдохнуть удалось еще раньше. Примерно на полпути Илья Федотович натянул поводья и вытянул руку, указывая на колосящиеся справа поля:
– Вон те кусты видишь, служивый? – Зеленая извилистая линия ивняка начиналась в паре сотен метров от дороги и уходила к едва различимому у горизонта лесу. – Это Бармашка. В лесу Лумпун течет, в него она и впадает. Стало быть, по эту сторону поля Черкишина Степана, он из Комарово. А дальше, за ручьем хлеб уже у Малышкиных растет. Они из Пореза. Твои, в общем, теперича крепостные. Значит, отсель и до Лумпуна твои владения, и вдоль реки до следующего ручья. Смерды его Вороньим кличут. Отсель не видно, шесть верст до него. А вот Керзю видно… – боярин повернул коня мордой к другой обочине. – Вон, березки и липы рядков растут. Это она.
Деревья поднимались примерно в километре от дороги.
– Это та река, что мы в лесу переходили? – уточнил Матях.
– Она самая, – кивнул боярин. – Керзя далеко тянется, аж за Барашки. И получается, что все земли твои, служивый, промеж четырех речушек заперты оказываются. На восход до Лумпуна, на закат до Керзи, а с севера и юга в Вороний ручей и Бармашку упираются.
– А если ручей русло поменяет?
– А ты смотри, чтобы не поменяли! – расхохотался Илья Федотович и дал шпоры коню.
Селение Порез, выглядевшее издалека чуть ли не крупнее Рагоз, на полсотни семей, вблизи оказалось деревенькой в шесть дворов и еще один дом, стоящий немного на отшибе и окруженный небольшим огородиком. Просто яркие соломенные крыши на сараях, амбарах, овинах и прочих пристройках издалека мало отличались от тех, что на человеческом жилье.
То, что здесь побывали разбойники, было понятно с первого взгляда: несколько пепелищ, разбросанных тут и там, обширные черные подпалины на многих кровлях, поломанные местами плетни. Однако траура по погибшим заметно не было. Наоборот – далеко разносился стук топоров, молодецкий смех, девичьи песни. Всадники повернули на голоса, обогнули густой сад, в котором скрывалась бревенчатая хата с закрытыми ставнями и наткнулись на россыпь сосновых хлыстов. Стволы ловко и быстро ошкуривались молодыми, лет по десять-двенадцать, ребятами. Их отцы и старшие братья трудились рядом, укладывая белые бревна в обширный короб без окон и дверей. Девки в цветастых платках и белых сарафанах, весело напевая, забивали щели мокрым болотным мхом, временами стряхивая лишнюю влагу в сторону – но почему-то каждый раз попадая на кого-то из парней. Те шутливо ругались, кидались на обидчиц, весьма охально их тиская. Начинался визг, писк – но вскоре все возвращались к работе. Дело спорилось – над землей поднимался уже пятый венец.
Увлекшись своим занятием, смерды не замечали гостей минут пять. Потом, наконец, кто-то испуганно вскрикнул. Смех и стуки оборвались. Мужчины поскидывали шапки, с достоинством поклонились. Женщины тоже начали кланяться, но при этом почему-то крестились – словно не человека перед собой увидели, а нерукотворную икону.
– Бог в помощь, – кивнул в ответ боярин. – Трифон Седой далеко?
– В лесу он, батюшка Илья Федотович, – отозвался один из мужиков со смеющимися глазами. Невысокий, но плечистый, в мокрой рубахе и черных холщовых штанах, заправленных в такие же, как у сержанта поршни, он спрыгнул со стены на землю, подошел ближе. Темные с обильной проседью волосы смерда забавно закручивались мелкими кудряшками: и на голове, и на бороде, и на усах. – Лес для дома выбирает. Одно понять не может, то ли получше выдавать, чтобы добро для тебя уберечь, то ли похуже, чтобы дом скорей завалился, и снова сосенки рубить пришлось.
Мужик коротко хохотнул, перевел взгляд на Матяха:
– Да ты, батюшка, никак соседа нам нового привез?
– Не соседа, а хозяина, – хмуро ответил боярин. – Даю я вашу деревню боярину Андрею на кормление.
– В таком разе, прощения просим, – мужик скребнул мозолистой рукой макушку, прижал к груди несуществующую шапку, низко поклонился. – Как по батюшке тебя звать-величать, хозяюшка?
Сержант пожал плечами, и вместо него ответил Илья Федотович:
– Андреем звать. А отчества не помнит. Татары в сече память отшибли.
– Стало быть, Андрей Беспамятный у нас теперь в боярах, – кивнул мужик.
– Ты, Гришка, язык свой окороти, – потемнел лицом Умильный и двинул своего коня грудью на смерда. – Он за тебя, безродного, кровь свою проливал, живота не жалел.
– Чегой-то не заметил я этого, батюшка, – нахально вскинул бороденку мужик. – Мы намедни от татар не за спинами боярскими укрывались, а в березнячок Бармашинский утекли, как пальбу заслышали, да зарницы по Богородицкой стороне разглядели. Бог помог, сами ушли, и скотину по меже увели, добро прихватили. Татарвье токмо барахло старое зацапало, да мусор, что из ям на задворках на полки в дома поставили. Однако же петуха красного они нам все одно подпустили. И счастье наше не в животе боярском оказалось, а в росе, что солому ночью подмочила. Отсырели крыши, вот пожар и не занялся. Одним домом, да сараями несколькими отделались.
Рука Ильи Федотовича потянулась к левому боку – туда, где должна висеть сабля. Но привычной рукояти на месте не оказалось, и ладонь бессильно сжалась в кулак.
– Допросишься у меня, Григорий, – наклонился к мужику боярин и поднес побелевшие костяшки сжатых пальцев ему чуть не под самый нос. – Чуешь, чем пахнет?
– Тверью пахнет, батюшка Илья Федотович, – ухмыльнулся мужик. – Там отродясь татар не видали.
– Окромя князей, – холодно парировал Умильный, выпрямляясь в седле. – Гляди, не доедешь целым до Твери-то. Дорога длинная, извилистая. Добра у тебя много… Ладно, как Трифон появится, вели в дом ко
