мне идти. И стряпуху позови, проголодались мы в дороге.
– Стряпуху пришлем, – хохотнул мужик. – Как же батюшку нашего голодом морить? Поезжай, Илья Федотович, не беспокойся.
Боярин Умильный поворотил коня, пустил его шагом когда немного отъехали, сказал, будто оправдываясь:
– Дерзок стал Гришка. Зазнался. Но хозяин крепкий, один за троих оброка дает. Жалко, коли после Юрьева дня уйдет. Напугали смердов вотяки… Однако же, – расправил плечи боярин, – однако же весь полон, что они с поместья угнали, я возвернул. Почитай всех возвернул. Вот только племянницу…
Он откинулся назад, звонко хлопнул коня ладонью по крупу, одновременно натянув поводья. Скакун встал на дыбы, сделал на задних ногах несколько шагов, а потом сорвался во весь опор. Но длилась скачка недолго: минуту спустя всадники влетели в ворота длинного – метров двадцать, и широкого – метров семь будет – бревенчатого, крытого дранкой дома.
Ворота находились примерно посередине дома, но оказавшись внутри, в крытом дворе, Андрей понял, что собственно жилищу отведена всего треть строения. Точнее – дом находился под большим навесом, общим для скота, хрюкающего и блеющего в загородках, амбаров, полных свеженькими капустными кочанами и белыми шариками репы, сеновала, сделанного прямо над жилым срубом, между его крышей и кровлей.
– Изрядная избушка, – огляделся сержант, спускаясь с коня.
– Обычный русский дом, – не понял его удивления боярин, спешиваясь следом. – Это смерды здешние мудрят что-то. Сказывают, как с Польши при деде моем переселились, все ляхтским образом жить норовят. А этот сруб мне ярыга поставил, дабы отдохнуть мог, когда на здешнем краю поместья задерживаюсь. Опять же оброк есть куда складывать. А то ранее я с целым обозом дворы объезжал. – Илья Федотович отпустил подпругу. – Где этого бездельника носит?
– Дом, наверное, строить помогает.
– А кто ему дозволял?! Ждан не крепостной, чтобы вольничать. Раб он мой. Мне его хлыновский суд головой за обман отдал.
– Какой обман? – поинтересовался Андрей.
– Часовню он мне подрядился возле Богородицкого монастыря поставить, в память о батюшки моем, – боярин перекрестился, отвесил низкий поклон, едва не уронив с лысины свою тюбетейку. – Задаток взял, подлец, а за часовню месяца два не брался. Я его с холопами сграбастал, да к воеводе в Хлынов отвез. Как суд собрали, мне его с женой и детьми головой отдали, пока долг не возвернет.
– Как же он отдаст, если в рабы попал? – не понял сержант.
– То его дело, – хмуро ответил боярин. – Думать был должон, как подряжался. Я его тут бортничать посадил. А остальное меня не касается.
– Значит, по гроб жизни влип?
– Нет, – нехотя признал Илья Федотович. – Бегает по воскресениям и праздникам в Богородицкое, стучит топориком. Столбы дубовые ужо вкопал, три венца срубил. Как наполовину поднимет, стало быть задаток отработал. Придется нового бортника искать. Или этого в крепостные уговаривать. Оброк втрое ниже наряда скину, может и согласится.
Наконец послышались торопливые шаги, в ворота вбежал низкий, упитанный и круглолицый лохматый мужичок в настоящем, хотя и сильно поношенном, засаленном суконном кафтане, подбитым мехом. Он с ходу упал на колени, стукнулся головой о присыпанную соломой землю.
– Ладно корчиться, коней прими! – рыкнул на него Умильный.
– Ульи проверял, батюшка Илья Федотович, – Ждан поднялся на ноги, взял поводья из рук боярина. – Медведь, сказывали, окрест ходил, поломать мог. А Лукерию я в погреб, за квасом послал. Сей час вернется.
– Татары хозяйство не разорили?
– Помилуй, батюшка, – замотал головой смерд, снимая у коня оголовье и вынимая изо рта узду. – Мы как огни заприметили, первыми скотину погнали. Кадушки, крынки, икону с собой забрали, погреб старым стожком закрыли, а более тут и брать нечего. Токмо дрова, да капуста с репой остались. Да куры в подполе. Басурмане ничего и не нашли. Ночью озорничали, в потемках. Кур распугали, несколько штук недочли утром. Чуток репы потерялось, видать лошадям давали. Полки поломали, дверь высадили. Но я починил.
– Это ты молодец, – боярин Умильный подошел к загородке, пощупал ближние кочаны. – Крепкие. Чьи?
– Гришка Тетерин в счет оброка привез. И репа тоже его. У меня три бочонка меда в погребе, три полти убоины, кабанчик, тоже Гришин. Кроме как по хлебу, ужо совсем счелся.
– Плохо… – Умильный хлопнул ладонью по крупному, с две головы кочану, повернулся к сержанту. – Плохо, Андрей. Не зря старается. Видать, удумал на новое место уходить.
– Может, и вправду уйдет, – пожал плечами ярыга. – Овин у него сгорел. Правда, без хлеба пока стоял, с дровами. Яблони татары зачем-то попортили, ветки порубали…
– Ты, чем за других жалиться, – оборвал его боярин, – лучше телеги запряги, оброк собранный и мед покидай, да в усадьбу ко мне перевези. Солнце еще высоко, до вечера успеешь.
– Как скажешь, Илья Федотович, – сразу погрустнел смерд, а боярин, ведя за собой Матяха, направился в дом.
Вход в жилой сруб располагался на высоте метров двух над землей. Дверь выходила на небольшой балкончик, с одной стороны упиравшийся в тонкую, грубо сколоченную створку, из-за которой явственно припахивало «удобствами», а с другой оканчивавшийся лестницей без перил из толстых, неровно отесанных досок.
Внутри на гостей сразу дохнуло влажным теплом. Дородная хозяйка лет тридцати в просторном платье, сверху донизу шитом цветами, с кокошником, с которого свисала жемчужная понизь, поклонилась, протягивая большой ковш с темным, пахнущим свежим хлебом квасом. Пока боярин, макнув усы в пену,
