отпивался после дальней поездки, Андрей огляделся.
Находились они, как он догадался, на кухне. Большую ее часть занимала стоящая в углу побеленная русская печь, с закрытым большой железной крышкой очагом. Отсюда шло две двери, одна с одной стороны печи, другая с другой. Потолки высокие, Матях без опаски выпрямился во весь рост. Хотя притолоки, конечно, на уровне груди.
– Спасибо, Лукерья, порадовала, – вернул женщине ковш Умильный. – Боярину Андрею тоже плесни, пусть горло промочит.
Женщина взяла со стола высокую крынку, снова наполнила ковш и протянула его Матяху. Квас оказался холодным до зубовной боли, и одновременно шипучим, остро покалывая язык.
– Вкусно, – признал он, допив последний глоток.
– Может, каши с салом положить? – предложила хозяйка.
– Не нужно, сейчас Варвара прибежит, – отмахнулся Илья Федотович. – Что у тебя тут так душно?
– Да брюкву поросятам запарила.
– Ну так отнеси, что ли, поросятам, – пожал плечами боярин. – А то дышать нечем. Пойдем, служивый.
Умильный повернул в левую дверь, за которой обнаружилась небольшая прихожая, застеленная чистым половичком. Помнится, на Руси такие комнаты назывались сенями. На стене висели пара овчинных душегреек, длинная шуба, похожая на лисью и нарядный синий, с желтыми шнурами, зипун, отороченный, на неопытный сержантский взгляд, обычным зайцем. Света здесь не имелось, только тот, что к кухни пробивался, и Илья Федотович сразу повернул направо, в еще одну комнату. Или, скорее, обширную горницу: два затянутых масляной, а потому полупрозрачной тканью окна, пара лавок, одна из которых стояла у длинной стенки выходящей сюда печи. Сколоченный из темных, плотно подогнанных досок топчан шириной чуть больше метра с резными спинками располагался у окна, застеленный чистой скатертью широкий стол – посреди комнаты.
– Вот, присаживайся, боярин Андрей. Отдохнем чуток, а там Варвара прибежит, снедь на стол соберет.
– А Лукерья что, готовить не умеет?
– Нечего ярыгу к хозяйскому добру подпускать, – мотнул головой помещик. – Потом не сочтешь, что получено, что съедено, а что они сами себе отвалили. Нет, пусть Ждан со своего огорода живет, а нас по уговору сход при наездах кормить должен. Староста Варваре что нужно выдаст, что останется заберет. Она сготовит, она попотчует, с нее и спрос свой, и спрашивать не я, староста станет.
Илья Федотович уселся на топчан, отвалился спиной на стену:
– Так что скажешь, служивый? Деревню ты увидел, земли, почитай, тоже. Пашни поднято немногим больше двух сотен чатей, так что выставлять в ополчение ты должон двоих ратников. Ну, сам выйдешь, да холопа с собой прихватишь. Что еще? Лес да река… Но в них ничего особенного нет. Не заболочены, лес больше сосновый, а у Бармашки березняк стоит. Ну, дом этот, что для себя, для отдыха ставил, тебе отдам, ярыгу с семьей тоже. На первое время пусть за домом присматривает, а далее сам решишь. Чует мое сердце, коли Ждан опять не запьет, к весне от кабалы избавится. Оброка я в этом году половину заберу, потому, как второго ратника у тебя нет, мне его снаряжать придется. Ну, а как холопа купишь, так тогда оброк тебе, и спрос с тебя. Что скажешь, боярин Андрей, согласен?
Матях прошелся по горнице, попытался по старой привычке выглянуть в окно, но разглядеть хоть что- нибудь на улице не смог.
Умом он понимал, что лучшего старта для новой жизни в новом или, точнее – старом времени у него быть не может. Однако в душу закрался холодок нерешительности: так, сразу, повесить на себя хозяйство в семь дворов и, на глазок, полтораста гектар, отвечать за мобилизацию, за снаряжение – и при этом ничего не смыслить ни в одном из этих дел…
Хлопнула за стеной входная дверь, вошел огромного роста – всего на полголовы ниже Матяха – мужик с иссиня-черной бородой, одетый в черную шелковую рубаху с красным воротом, атласные штаны и грубые, пахнущие дегтем сапоги, скинул картуз, низко поклонился.
– Ну, сказывай, – тут же забыл про Андрея боярин.
– Татары намедни налетели, Илья Федотович. Счастье, грохот мы услышали, пожары углядели. Успели и головы унесть, и скотину спасти, и добро прибрать.
– Да, это я знаю, – кивнул боярин Умильный, – молодцы.
– Полей нам басурмане не потравили, токмо у россоха[85] потоптали малость. Но дом Гешкин запалили, и сараев разных полдесятка. Я вашим именем лес от реки брать дозволил, пять-два сосен повалили.
– То правильно, – кивнул хозяин, – лес погорельцам дозволяю брать невозбранно, солому этим годом можете не везти. Хворых, увечных нет? Поля уродили?
– Бог миловал, батюшка Илья Федотович, – размашисто перекрестился староста. – Грех жаловаться, недоимок не жду.
– Вот и лепо, Трифон Георгич, – боярин Умильный повернул голову к Андрею: – Так что скажешь, служивый? Сговорились мы с тобой?
– Да! – стряхнул с себя неуверенность Матях. – Договорились.
– Тогда знакомься, Трифон Георгич, – поднялся на ноги и развернул плечи Илья Федотович. – Новый помещик отныне у вас в Порезе будет. Боярин Андрей Беспамятный. Человек ратный, храбрый. Прошу любить и жаловать.
– Здрав будь, боярин, – снова поклонился мужик. – Сегодня упряжу всех в деревне.
– И скажи, чтобы не дергались, – добавил от себя Андрей. – Я покамест ничего менять не собираюсь. Все по прежнему уложению пойдет.
– Благодарствую, боярин, – еще раз поклонился староста и двинулся к двери.
