- Не помешаю?
- Что вы, что вы, миссис Беван.
- Хочется чуть-чуть отвлечься, - сказала она. И уселась в кучу шерсти на диване у окна.
- Душно, правда? - сказал Дэн. - Может, я окно открою?
Она глянула на окно.
- Мне нетрудно открыть, если хотите, - сказал Дэн и подмигнул мне.
- Разрешите, я его для вас открою, миссис Беван, - сказал я.
- Приятно, когда окно открыто.
- Притом такое чудное, высокое окно.
- И такой приятный ветерок с моря.
- Лучше не надо, детки, - сказала она. - Просто я посижу и подожду своего мужа.
Она поиграла шерстяными мотками, взяла спицу, тихонько потыкала его в ладонь.
- А мистер Беван долго у нас пробудет?
- Просто я посижу и подожду своего мужа.
Мы еще с ней поговорили про окна, но она только улыбалась, и разматывала шерсть, и один раз залезла тупым концом длинной спицы себе в ухо. Скоро нам надоело на нее смотреть, и Дэн стал играть на рояле.
- Моя Двадцатая соната, - сказал он. - Она посвящена Бетховену.
А в полдесятого мне уже надо было домой.
Я попрощался с миссис Беван, она помахала мне спицей и сидя сделала реверанс, а внизу мистер Беван протянул мне для пожатия холодные пальцы, и мистер и миссис Дженкин сказали, чтоб я приходил еще, и молчаливая тетя мне подарила батончик 'Марса'.
- Я тебя провожу чуть-чуть, - сказал Дэн.
Снаружи, из теплой ночи, с мостовой, мы посмотрели на озаренное окно гостиной. Оно одно освещало улицу.
- Смотри! Она!
Лицо миссис Беван было прижато к стеклу, крючковатый нос расплющился, губы стиснулись, и мы бежали всю дорогу до Эверзли-роуд - на случай если вдруг она прыгнет.
На углу Дэн сказал:
- Я тебя должен оставить. Мне еще сегодня скрипичное трио заканчивать.
- Я работаю сейчас над большой поэмой, - сказал я. - Про принцев, волшебников и всякое такое.
И мы пошли по домам - спать.
НЕОБЫКНОВЕННЫЙ КАШЛИК
Однажды под вечер, в том самом августе, который был особенно ослепителен и горяч, за несколько лет до того, как я понял, что счастлив, Джордж Хупинг, которого мы прозвали Кашлик, Сидни Эванс, Дэн Девис и я на крыше грузовика катили на побережье. Грузовик был шестиколесный, высокий, и очень удобно было с него плевать в крыши обходящих машин и бросаться яблочными огрызками в женщин на обочине. Один огрызок угодил пониже спины мотоциклисту, тот прянул вбок, мы оцепенели, и у Джорджа Хупинга побелело лицо. Если мы его собьем, спокойно рассуждал я, пока мотоциклиста заносило на изгородь, это - насмерть, и меня вырвет на брюки, и, может, Эванса тоже, и всех нас арестуют и повесят, только Джорджу Хупингу ничего не будет, потому что он без яблока.
Но грузовик пролетел мимо, мотоциклист врезался в изгородь, встал, пригрозил нам вслед кулаком, и я ему помахал фуражкой.
- Зря махал, - сказал Сидни Эванс. - Теперь он узнает, из какой мы школы.
Сидни был умный, смуглый, деловой, и у него был бумажник и кошелек.
- Считай, мы уже не в школе.
- Меня попробуй отчисли, - сказал Дэн Девис. Он не собирался переходить в следующий класс: решил податься к отцу в овощную лавку деньги зарабатывать.
У всех у нас были рюкзачки, кроме Джорджа Хупинга - ему мать дала бумажный сверток, и сверток все время разваливался, - и еще по чемодану. Я свой чемодан прикрыл плащом: там были инициалы 'Н.Т.' и каждому понятно, что это чемодан моей сестры. Мы везли в грузовике две палатки, ящик с провизией, еще ящик с чайниками, ложками, ножами и вилками, керосиновую лампу, примус, одеяла и простыни, граммофон, три пластинки и скатерть, которую нам дала мать Джорджа Хупинга.
Мы ехали на две недели в Россили, в поля над пятимильным плавным лукоморьем. Сидни и Дэн там уже были прошлым летом, вернулись черные, понабрались выражений, без конца рассказывали про танцы ночью у костра, про песни в постелях до зари, про то, как пристарковатые девчонки из училища под гогот мальчишек нагишом загорали в скалах. А Джордж пока больше чем на одну ночь из дому не отлучался. Да и то, как он однажды признался мне в выходной, когда дождь лил ливмя и делать было нечего, и мы торчали в бане и до посинения гоняли его морских свинок вдоль лавок - и то не далеко уехал, гостил в Сент-Томасе, в трех милях, у тетки, которая видела сквозь стены и знала, что миссис Хоскин готовит на обед.
- Далеко еще? - спросил Джордж, тайком запихивая поглубже в сверток подтяжки и носки и провожая жадным взглядом зеленые поля, убегающие вдаль так, будто наш грузовик - и не грузовик вовсе, а плот с мотором на океанских волнах. Джорджа буквально от всего тошнило, даже от лакричных лепешек и шербета, и только я один знал, что летом он носит подштанники, на которых вышита красными нитками его фамилия.
- Далеко-далеко, - сказал Дэн.
- Тысячи миль, - сказал я. - Россили в Соединенных Штатах. Мы устроимся на скале, которую колышет на ветру.
- Прикрепим ее к дереву.
- Кашлик на такое дело пожертвует свои подтяжки, - сказал Сидни.
Грузовик взвыл на повороте.
- Оп-ля! Чувствуешь, Кашлик? На одном колесе! - А под нами, за полями и фермами, пуская на дальнем краю пушистый пароходный дымок, уже рассверкалось море.
- Видал, море внизу как сверкает, а, Дэн? - сказал я.
Джордж Хупинг притворился, что не замечает скользкого крена нашей крыши, устрашающей малости моря в далеком низу. Вцепившись в поручни, он сказал:
- А мой папа кита видел.
Он начал уверенно, но моментально сник. Надтреснутый дискант, в потугах нас убедить, сломался в неравной борьбе с ветром. Я понял - он сочиняет что-то такое, чтоб у нас волосы встали дыбом и проклятый грузовик встал бы как вкопанный.
- Твой отец травник. - А дымок на горизонте кучерявился белым фонтанчиком, и кит его выпускал через нос, свой черный нос, нос накренившегося парохода.
- И где он его держит, а, Кашлик? В бане?
- Он его в Мадагаскаре видел. У него клыки - вот как отсюда до... до...
- Как отсюда до Мадагаскара!
Но крутой подъем прервал начатый рассказ. Джордж забыл о подвигах папаши - нудного маленького человечка в ермолке и альпаковом пиджачке, день-деньской, бубня, простаивающего в набитой травами лавке, где страдающие радикулитом старцы и попавшие в беду девицы в сумраке ждали его консультаций - и, не отрывая глаз от несущейся на нас громады, ухватился за меня, за Дэна.
- Скорость пятьдесят миль!
- Тормоза отказали, Кашлик!
Как он метнулся от нас, как вцепился обеими руками в поручни - он тянул, он дрожал, он ногой пинал стоящий сзади ящик - и он провел грузовик за поворот, мимо каменного забора, вверх, по более пологому склону, к воротам развалющей фермы.
Сразу, от самых ворот вниз, к пляжу, сбегала тропа. Был прилив, и мы слышали плеск моря. Четыре мальчика на крыше - высокий, смуглый, с правильными чертами и речью, хорошо одетый, светский человек; с красными цевками, торчащими из обтрепавшихся, коротких рукавов, рыжий нескладеха; сутулый очкарик с зачаточным брюшком, вечно развязывающимися шнурками, невероятной походкой; и тощий, быстрый, маленький, вечно перепачканный, кучерявый - увидели впереди свой новый дом на две недели: густые, колкие изгороди - вместо стен; вместо сада - море; сортиром - зеленый овраг, и в самой середке -
