энтузиазма.
- Будем надеяться, - Карлсон неожиданно похлопал его по плечу. Из кухни выглянула Изабо с кофемолкой.
- Кости мне перемываете? - спросила она.
- Королева авантюр и повелительница недоразумений! - провозгласил Карлсон, лихо раскланиваясь. - Вы нас чувствительно обижаете, ибо... ибо... проклятый склероз, повелительница!..
- По тебе цирк плачет, - сказала Изабо и вернулась на кухню.
Зазвонил телефон. Карлсон сразу снял трубку.
- Ага, - сказал он. - Ну, ладно. Скажу. Так точно!
- Широков? - спросил Валька.
- Верочка, - ответил Карлсон, чмокая в трубку и кладя ее. - Изабо, Верочка сегодня не приедет!
- И слава Богу! - отозвалась Изабо.
- Она не отпустит тебя, пока не заявится Широков и не прочитает свой маразм, - прошептал Карлсон. - Я пошел, а ты имей в виду все, что я тебе сегодня наговорил, и сделай выводы. Понял?
Тут с Валькой сделалось нечто неожиданное и ему вообще не свойственное. Он ощутил ярость - такую ярость, что глаза налились холодным блеском и зубы оскалились.
- Хорошо быть полковником, - глядя в переносицу Карлсону, сказал он. - Скомандуешь - и все по стойке смирно! Жаль, честь отдать не могу - с честью напряженка! Да и к пустой голове руку не прикладывают!
Внезапным, каким-то не своим движением он взъерошил себе шевелюру и раскинул в стороны руки с растопыренными пальцами.
Карлсон сделал шаг назад.
- Ишь! - усмехнулся он. - А зубешки-то прорезались. Я думал - так размазней и помрешь.
- Не волнуйся, не помру, - обнадежил Валька. - Тут первый этаж, в окно сигать нету смысла.
И с ужасом ощутил, что это все уже когда-то было - ярость, растопыренные пальцы, взгляд в сторону открытого окна.
- А это кому как! - возразил Карлсон и с места обеими ногами вскочил на подоконник. - Алле-ап!
Валька обалдел.
Карлсон ласточкой ринулся в окно. Придя на руки, он сделал кульбит, ловко вскочил и, повернувшись к окну, встал в боевую стойку.
- В окно сигать тоже надо умеючи, - с необъяснимым презрением сказал он Вальке. - Вуаля!
После чего Карлсон на одной ноге поскакал через грядки к дыре в заборе.
Изабо пробежала через всю мастерскую к окну.
- Эй, вернись, безумец! - закричала она. - Я кому говорю?
- Желание дамы - закон! - Карлсон, уже на другой ноге, поскакал обратно через грядки.
- Он действительно полковник в отставке? - спросил Валька у сердитой Изабо.
- Если не врет, - ответила она. - А что в десантных войсках служил, так это уж точно, сам видишь...
Но если тут кто и врал, так не Карлсон, а Валькина память. Он знал, что Карлсон носил именно полковничьи погоны, он слышал, как к тому обращались 'товарищ полковник', хотя знать было неоткуда и слышать негде. И Вальке стало очень смутно от такого необъяснимого знания.
Когда Широков приехал, Изабо встретила его довольно добродушно. Она усадила всех к белому столику, сервировала кофе, поставила блюдо с бутербродами.
- Вот, - сказал Широков. - Перед тем, как он от нее удирает, я написал новый диалог.
- Куда ему удирать? - тоскливо спросила Изабо. - Удирать-то ему некуда...
- А вот и есть куда! - Широков покопался в бумажках. - Вот... Сперва действие, конечно разворачивается скучновато, но мне нужно дать понять зрителю, что Пушкин смертельно устал от одних и тех же людей, что он стал нервен, что цепляется к пустякам, что мучает тех, кому он дорог...
- Короче, - попросила Изабо.
- Короче - вот. Они сидят в той же комнате, ручной заяц спит на кровати. И тот же снег за окном. И то же рукоделие на столе. И то же платье с вышитым воротником на Марии Волконской. Пушкин говорит ей: 'Тебе тогда нужно было выйти замуж за графа Олизара'. 'Папа не отдал бы меня поляку, - копаясь в корзинке, рассеянно говорит она. - И к тому же я его не любила'. Пушкин пожимает плечами. 'Сергея Григорьича ты тоже не любила. А чем плохо - ты жила бы сейчас в Петербурге, блистала при дворе и обсуждала с кузиной бальные успехи господина Дантеса!' 'Я не виновата, что она пишет мне про каждого своего нового светского знакомца!' - наконец отрывается от корзинки Мария. 'Ты сделала все, чтобы поломать собственную жизнь, Мари. Ты вышла за нелюбимого, это во-первых...' 'Так решил папа', отвечает она, и ясно, что и слова эти, и покорно-усталая интонация, повторяются в сотый раз...
Валька слушал историю о молоденькой генеральской дочке, которую отдали за графа, на двадцать лет ее старше, а граф оказался бунтовщиком. Широков, как видно, только недавно вычитал где-то эту печальную историю и старательно разложил ее на два голоса. Пушкин пересказывал Марии ее биографию, она спорила или соглашалась. Выяснилось, кстати, что тогда, до бунта, он посвящал ей стихи, но и мечтать не мог о ее руке. Сейчас он ей и это язвительно припомнил.
Чувствовалось, что Широков перелопатил гору старых книг, и исторические сведения лезли из пьесы, как перестоявшее тесто из квашни. Да еще он все время возвращался к обстановке комнаты, где ссорились и мирились Пушкин с Марией, напоминая про зимнее безмолвие за окошком и спящего на постели ручного зайца.
Слушал его Валька, слушал, и понял, что или он сейчас уснет от ровного широковского голоса, или поставит свою любимую преграду. Женский голос возник, как долгожданный гость издалека.
Валька радовался немудреному романсу и вдруг осознал, о чем он на самом деле тоскует. Ему нужна была та счастливая женщина, что беззаботно пела летним днем в солнечной комнате, окна выходили в сад, на маленьком белом столе стояла ваза с большим пестрым букетом, скомканные шалым наездником перчатки были только что брошены на подоконник, донской жеребец, привязанный к балясине крыльца, тянулся к цветам на клумбе, а сам наездник, в картузе и легком сюртучке, шаря тонкими пальцами в кармане написанное еще ночью письмо...
И тут мысль оборвалась, картина погасла.
Больно от этого стало - до стона. Мучительно пытаясь вернуть это солнечное воспоминание, это невозвратное счастье, Валька ощутил себя узником, которому приснилась прежняя жизнь, и действительно, он был узником крошечного пространства, лишенного окон. Он оказался внутри ящика, обтянутого дорогой и блестящей тканью с крупными узорами. Но ткань была обжигающе холодна.
Вместе с Валькой делила это заточение маленькая черноволосая женщина с округлым и упрямым личиком, закутанная в вязаную шаль. Обоим было холодно. И оба думали об одном - прижавшись друг к другу, они сохранили бы немного тепла. Но и это было под запретом - на них таращился из обтянутой двери черный глазок.
Женщина подышала на пальцы и подошла к маленькому пианино. Это было пианино из будуара светской красавицы - притороченное сзади к саням, обернутое рогожами, оно пересекло Россию и оказалось Бог ведает где, за Байкалом, в остроге, построенном без окон. Свечи, вставленные в его изящные бронзовые канделябры, почти догорели.
Валька прижался лбом к холодной узорной ткани. Эти старые портьеры тоже везли сюда за тридевять земель, из Петербурга, чтобы создать хоть видимость уюта, чтобы в остроге поселился призрак дома. Они еще пахли именно домом и хорошим табаком.
Женщина опустила пальцы на клавиши. По двум аккордам Валька понял, какую песню она собирается играть и петь.
- Я не могу больше слышать эту песню, - тихо сказал он.
- Я все понимаю, Сашенька, - еще тише ответила она.
- Но ты все-таки спой!
Ему вдруг захотелось до конца пережить и эту муку - безнадежность. Уже никогда он не услышит, как летним вечером юная женщина поет у окна песню-обещание, и в эту минуту она - не полковая дама со странной и предосудительной судьбой, а та венецианка, которая хранит верность своему безумному поэту.
