Как странно предвидел будущее Козлов, слепец вдохновенный...
- Ночь весенняя блистала светлой южною красой, - начала Мария. - Тихо Брента протекала, серебримая луной...
Она действительно все понимала, и что не может заменить ему ту женщину, - тоже. Хотя бы потому, что та в воспоминаниях все прекраснее, и он отдал бы год жизни, чтобы поцеловать камень, о который споткнулась она поздним вечером в парке Тригорского, споткнулась, чтобы оказаться в его внезапном объятии. И звали ее - Анна!
Все эти воспоминания были, как серьги работы китайских мастеров. Один шарик резной слоновой кости заключал в себе другой, тот - третий, и так до бесконечности. Каждое неведомо чье воспоминание заключало в себе другое воспоминание, и Валька летел сквозь эти слои легко и естественно, как по событиям своей жизни, вытекающим одно из другого.
Но и тут вдруг все оборвалось - на внезапном объятии, на смешавшемся дыхании. Анна, Анна... Анна?
- Перестань ты расшифровывать замысел Чесса! - сердито воскликнула Изабо, обращаясь к притихшему Широкову. - Не было там никакого замысла! Ну, возникла идея, ну, ее хватило на пару набросков. А окончательный вариант отлился бы через сорок лет. И этот ваш Пушкин бежал бы через Китай в Америку, как собирался декабрист Ивашев, видишь, и мы не лыком шиты, и принял участие в войне Севера против Юга! Потому что тогда и Пушкину было бы за шестьдесят, и Чеське, и они отлично бы друг друга поняли!
- Это он сам тебе сказал? - растерянно спросил Широков. - И ты все время молчала?!.
- Ну, говорил. Только он тогда еще даже набросков не делал. Я думаю, это на уровне застольного трепа шло, - сжалившись, уже не так агрессивно объяснила Изабо. - Да и вообще, ты же его помнишь, половина всех планов осталась именно на уровне застольного трепа. Так что перестань ты мучаться с этой пьесой. Вы не нашли черновиков потому, что их в природе не было и быть не могло.
Широков, насупившись, молча складывал листки в аккуратную стопочку, и один листок все время вылезал, а Широков старательно загонял его на место.
- Слушай, Изабо, а забери-ка ты у него эту штуку, - подал мысль Карлсон. - Ну, на хранение, лет этак на двести. А то он с ней рехнется. Давай пьесу сюда, Анатолий, и сразу у тебя в жизни просветление наступит.
- Ладно, - подумав, согласился Широков. - Может, вы правы и я просто зациклился. Понимаете, для меня это было не работой - я с Чеськой общался... Но я еще вернусь к Чеськиной идее.
Он уложил листки в папку, завязал ее и вручил... Вальке.
- Мне? - удивился Валька, но тут он встретил взгляд Карлсона. И понял, что в этом жесте был какой-то тайный смысл, понятный всем, кроме него.
- Тебе, - и Широков опустил глаза. - Может, интересно станет, перелистаешь.
- Все! Побежал! Мне машину с досками встречать, а я тут дурака валяю! - этим возгласом Карлсон перебил общее смутное настроение и унесся прочь.
Широков с той же внезапностью выхватил папку из Валькиных рук.
- Только один кусок, Изабо! - потребовал он. - Напоследок! Это не самый скверный кусок! Просто я не знал, куда это вставить... впрочем, теперь это уже безразлично...
- Я те вставлю! - рассердилась Изабо. - Положи пьесу на место!
Но Широков не послушал и моментально отыскал тот дорогой его сердцу кусочек.
- Тут я, кажется, что-то нащупал!.. - жалобно сообщил он. Слушайте!.. 'Ты жалеешь решительно обо всем?' - спрашивает она. 'Да нет, конечно. О том, что помчался из Михайловского в Петербург с письмом Жанно Пущина и успел прямиком на Сенатскую площадь, что вел себя достойно, что разделил участь друзей моих, что поддался прекраснейшему порыву души нет, не жалею. Я же мечтал об этом. В тот день все было прекрасно, смерть нам тоже казалась благородной и прекрасной. Так что лучше бы уж мне быть на той виселице...' 'Опомнись, Сашенька!' - в ужасе восклицает она, но он уже увлечен мыслью, он уже воспарил! 'Я погиб бы тогда первым поэтом России, и потому не был бы забыт. А теперь ежели какой любитель российской словесности вспомнит господина Пушкина, литератора, то по таким его виршам, которые он бы собственной рукой уничтожил, попадись они мне теперь...' 'Мало ли ты их уничтожил тогда?' - с горечью спрашивает она. 'Помилование, которому все так обрадовались тогда, и я тоже, это помилование было ловким, о, потрясающе ловким ходом - оно сорвало с меня и лавровый венец, и терновый венец, и вот стою я непонятно где и непонятно зачем, с непокрытой головой, в Бог весть каком году... и имеет ли это значение? Для России я остался где-то в двадцать пятом. Я должен был - да что я говорю, я обязан был погибнуть тогда, чтобы все всколыхнулось, чтобы все содрогнулось и над Россией пронесся глас: 'Горе народу, позволяющему убивать своих поэтов!..'
- Стоп! - Изабо грохнула кулаком по столу. Валька замер с открытым ртом, изумленный, ожидая еще каких-то взволнованных слов, но она молчала и лишь полминуты спустя сказала негромко:
- Крепко сказано.
- Сказано крепко, - согласился довольный Широков. - Сам не поверил, когда написалось. Это надо мной Чесс витал.
- Ага, - неожиданно подтвердил Валька, ощущая тот же странноватый взлет, что и полчаса назад, когда зло поддел Карлсона, когда руки вытворили нечто, совершенно ему не свойственное. Но взлет был мгновенным мелькнул в глазах узор из турецких огурцов на ледяной ткани, мелькнул разложенный лист нотной бумаги, и все погасло, и вспоминать, как это так получилось, было уже бесполезно.
- Дальше! - потребовала Изабо.
- Дальше нет.
В голосе и во взгляде Широкова было то же ощущение мгновенности и неповторимости случайного взлета.
- Послушай... А он сам так когда-нибудь говорил? - спросила Изабо, и непонятно было, о ком это она.
- При мне, вроде, нет, а без меня - не знаю, - ответил Широков, и Валька понял, что речь шла все-таки о Чессе.
Тем временем за окном начались бурные события. Подкатил грузовик с досками, их под руководством Карлсона стали сгружать, и это отвлекло всех троих от пьесы.
А потом Широков с Изабо затеяли какой-то непонятный Вальке спор о том, кого раньше нельзя было публиковать, а теперь - за милую душу. Они перечисляли фамилии, которых он даже от тещи не слыхивал, и в пылу полемики не обратили внимания, что машина разворачивается и уезжает.
Карлсон войдя, встрял в разговор и напомнил, что все эти опубликованные - давно покойники.
- Тебя послушать, так нам с Толиком тогда нужно было скоренько повеситься, чтобы заслужить право теперь пообщаться с народом! - отрубила Изабо.
- Самое интересное, что так оно и получается, - усмехнулся Карлсон. Послушай, Анатолий, признайся честно, у тебя было тогда что-нибудь этакое... непубликабельное? Безумненькое? Ну, раз в жизни признайся было?
- Иди к черту, - беспокойно ответил Широков, глянув на Изабо.
- Оставь его в покое, не было у него ни хрена, - зло сказала Изабо. Он у нас был литератор правильный. Чужую нетленку он несомненно уважал, перепечатки Бродского дома держал, рукописи Чесса по ночам осваивал и фигу в кармане исправно казал. А своего чего натворить - и Боже упаси. А я была скульптором правильным. Все в соответствии с постановлениями! Я была скульптором без пола, возраста и национальной принадлежности, потому что и с полом-то хлопот не оберешься, а национальная принадлежность и вовсе чревата! И то - вечно цеплялись к моей обнаженной натуре, как будто у этих сволочей в штанах что-то другое запрятано... А что? Пару лет назад для меня имело смысл повеситься. Сегодня бы вся Европа причитала - довели ее гады бюрократы! Хм...
Изабо задумалась.
- Послушай, Карлсон, а ведь ты меня на умную мысль навел, - заявила она. - Поеду завтра к нотариусу. Добра-то у меня много накопилось, а помирать все равно придется, и оставить некому. Валентин! Хочешь быть наследником?
Валька уставился на нее диким взглядом.
