лежало несколько сколотых листов без поправок, видимо, окончательный вариант.
'Та же комната, убранная уже несколько роскошнее, фортепьяно у стены, стоячие пяльцы, кресла, стол под кружевной скатертью. По виду - нормальный быт женщины из приличного общества. Мария сидит за пяльцами и подбирает цветную шерсть для вышивки. Александр листает книгу.
МАРИЯ. Ты неправ, Саша. Ведь пишет же Бестужев, и государь позволяет печатать его повести! С той поры, как его перевели на Кавказ, кто его только не печатал, и 'Сын Отечества', и 'Московский телеграф', и сколько повестей, Сашенька! И все написаны после двадцать пятого года. Значит, можно?
АЛЕКСАНДР. Господин Бестужев-Марлинский? Карп из прелестных Марлинских прудов, который приплывает на серебряный колокольчик? И кто же этот господин Марлинский, позвольте спросить? Какое отношение он имеет к жертвам двадцать пятого года? Где в Петровском остроге каземат господина Марлинского? Где его кандалы с трогательной надписью? И куда его сослали на поселение?
МАРИЯ. Тебе не стыдно, Саша?
АЛЕКСАНДР. Ах, только не хвали мне эти марлинские повести! Я мальчишкой такого не писывал. Рыцарские турниры, сбрызнутые розовой водицей, и непременно счастливый брак усатого героя со златокудрой героиней! А на приправу - мужество русских мореходов, русских драгун и русских латников. Если бы я прислал государю на цензуру этакое творение, его бы по высочайшему указу в три дня напечатали и государь изволил бы сказать: 'Слышали новость? Этот плут Пушкин начинает исправляться! Похвально, да и пора бы - десять лет как собирается...'
МАРИЯ. Но ты сам сетовал, что публика тебя забыла, что твои поэмы читают одни ветераны... Ты бы мог наконец закончить 'Онегина', и его наверное уж позволили бы напечатать!
АЛЕКСАНДР. Не напишу ни строчки. Единый способ не солгать теперь самому себе есть молчание.'
И дальше Пушкин пространно объяснял, почему он за годы каторги и ссылки вообще ничего не написал, хотя прочие даже дружно выпускали самодельные журнальчики. Мария предлагала помощь дюжины своих петербургских родственниц и приятельниц, уже имевших опыт в распространении подобной литературы.
- Если государство вынуждает поэта лгать, хитрить, менять почерк, взывать о помощи к Вареньке Шаховской, чтобы донести до читателя свое правдивое слово, значит, государство одолело поэта, - сказал ей на это Александр. - И в любой миг может его, голубчика, прищучить: 'А что это, батенька, за стихоплетство по рукам ходит, уж не ваше ли? Экое неблагонадежное! Не ваше? Ну-ну... будем искать сочинителя'.
Это уж было прямым намеком на самого Чесса, его похождения с комитетом госбезопасности, его стихами, изданными 'самиздатом' и песнями, тиражированными 'магиздатом'.
Широков написал правду про Чесса, но уж никак не про Пушкина - просто Широков выкрутился, не мог же он заставить Пушкина в пьесе сочинять стихи, раз ничего не уцелело. Но Чесс бы этого делать не стал - Валька ощутил в себе неукротимое сопротивление широковскому замыслу, и это сопротивление было того же корня, что странные выкрутасы памяти в последние недели.
Срочно надо было поговорить о пьесе с Широковым.
Валька повозился с буквами, нарезал их по трафарету на пол-лозунга, но надоело ему это занятие, запер он конуру и понесся искать Пятого.
Широков, видимо, числился в каком-то учреждении - когда они с Валькой столкнулись во дворе, он был в костюме и при галстуке.
- Привет, - первым сказал Широков, и его круглая физиономия изобразила живейшее внимание. - Нашел что-нибудь?
- Ни фига я не нашел. Разговор есть.
- Ну, пошли ко мне. Мама чаю заварит, поговорим.
Они поднялись наверх, и Широков с удовольствием содрал с себя и пиджак, и галстук, и рубашку.
- Ма-ам! - завопил он. - Чай тащи!
И развалился в кресле. Справа и слева от этого кресла были столики со всякими мелкими инструментами - наверно, Пятому хорошо было сидеть тут вечерами и мастерить свои парусники... а вон там, на подоконнике, мог сидеть Чесс и напевать с середины новую песню... на подоконнике? Да, пожалуй, там удобнее всего.
И должно быть, Чесс немного завидовал тому уюту, который создал для себя Широков, особенно фрегатам и баркентинам. Сам-то он вряд ли заботился об удобствах и интерьере...
- Ну так в чем же дело? - спросил Широков.
- Я пьесу прочел.
- Какая там пьеса, наброски...
- Ну пусть наброски. Вообще мне понравилось, - не зная, как начать, сдипломатничал Валька.
- Ну, спасибо тебе, добрая барыня! Может, мне ее и закончить надо? И опубликовать?
Это уж была явная провокация.
- А чего ты боишься? - вдруг сообразил Валька. - Теперь не то еще публикуют. У меня теща этими делами интересуется - знаешь, сколько через нее этих книг проходит?
- Публикуют в основном покойников, мальчик-Вальчик. Вот Чесса не стало - его стихи вышли. Но есть одна пикантная деталь. Тех, кто расправлялся с давними покойниками, вытащили на свет Божий. Точнее, их кости. А тех, кто допрашивал Чеську - фиг вам! Может, полсотни лет спустя их чем-нибудь заклеймят. Я все чаще думаю - если убийца до сих пор расхаживает, значит, государство одним этим намекает: ребята, не лезьте не в свое дело, так?
Валька, собственно, хотел поговорить о более возвышенном - о замысле Чесса. Странный поворот Широкова его удивил. Но, если вдуматься, он был в порядке вещей. Карлсон же предупреждал, что время от времени эта компания приступает к поискам убийцы.
- Ты тоже уверен, что его убили? - спросил Валька. - А какие у тебя доказательства?
- Скажи, - торжественно начал Широков, - было у тебя в жизни хоть раз такое состояние, когда начато великое дело и нужно довести его до конца? Состояние Жанны д'Арк?
- Это как? - не понял Валька.
- А так - я должна спасти Францию, больше некому.
- Нет, такого не было, - честно подумав, сказал Валька. - Но ты говори, я попробую понять.
- Попробуй. Чесс написал повесть, небольшую. Отстучал в трех экземплярах. Один сразу сел переделывать, два других пустил по рукам. Ну, они и попали к идиотам... Особой ценности они, кстати, не представляли ну, вроде развернутого плана событий. И к тому времени, когда Чеську стали трясти, он много успел переделать.
- А про что эта повесть?
- Неважно! - вдруг рявкнул Широков. - Это нетленка самая гениальнейшая была, вот что важно! Злая, понимаешь, пронзительная нетленка, вопль отчаяния! И пропала! За ней бы теперь в очередях давились... Только, Вальчик, ее нигде нет.
- Когда она пропала? - по-следовательски спросил валька.
- Я за два дня до той ночи приходил к Чессу. Он показал мне новый кусок. А после его смерти комнату сразу опечатали. Приехала тетка, комнату вскрыли, я вместе с ней и вошел сразу. Ну, бумаги разобрал, пока она продавала мебелишку. Повести уже не было. И вообще много что пропало. Я знаю, что он уже и для пьесы пару сцен набросал. Куда все подевалось? Последним там побывал Второй. Но доказать, что это он взял рукописи, уже невозможно. Там явно случилось что-то неожиданное. Я не знаю, как Второй добился, чтобы Чесс сиганул в окно, но это его работа.
- Если бы силой, наверно, следы бы остались.
- У него другая сила. Он бутылку коньяка с собой принес. Он той весной всю дорогу к Чеське с коньяком бегал. Изабо его за это гоняла. Боялась, что Чесс сопьется. Она сама тогда один раз здорово напилась в одиночку - и поняла, что это проще, чем кажется.
- А она из-за чего?
- Ну, из-за чего пьют художники? С Министерством культуры чего-то не поделила.
- Все это не доказательства, - сказал Валька. - Я не знаю, как прыгают в окно, но вряд ли в такую минуту думают, что вот, рукопись остается неоконченной...
- Черт его знает... Меня бы мысль о неоконченной рукописи, наверно, могла спасти, - гордо признался
