– Твою мать… – заругался он вслух. – Хоть кобылу бы спрятал, а то и впрямь весь хутор глядит.
Из двора навстречу Николаю вышла Мартиновна.
– Где пастух-то? – спросил Николай.
– Да вроде завтракал…
– Тут уже полудновать пора, а он все завтракает. Подсказала бы…
– Вам раз подскажешь, другой раз не захочешь, – ответила Мартиновна и пошла дальше.
Она ведь и вправду подсказывала. В первые дни, когда зять начал пасти один, она сразу увидела, что он не торопится, и сказала:
– Надо выгонять. С утра самый попас.
– Успеют, наедятся, – отмахнулся зять.
Она сказала в другой раз да в третий. А потом не рада была.
Костя встал перед нею, глаза построжели, и голос словно военный.
– Много говоришь, мать, – цедил он. – Мне скотину доверили? Мне. И ты не суйся во все дырки. Я этого не люблю. Очень не люблю. – Он смотрел ей в глаза, она хотела отвести взгляд, но не могла, страх сковал. – Ты поняла меня? Чтобы я не слыхал. Не люблю повторять.
Потом он ушел, зятек. А Мартиновна долго зябла, не могла отогреться и пожаловалась матери:
– Зятек-то наш…
Макуня ее выслушала, попеняла:
– Приманули сокола… А чего же хотите? Он из тюрьмы. А туда зазря не берут. Он, може, людей резал. Ты уж его не тронь. Може, даст бог, уйдет.
Мартиновна после того долго мучилась: сказать дочери – не сказать. Решила перемолчать. Жалко было единственную. Хоть какой, да мужик и вроде не обижает Раису. Может, и приживется. А что до пастьбы, то нынче немало таких пастухов развелось. Умных.
И потому теперь, встретив Скуридина, она и ответила ему так. Сказала слово и ушла. Пусть меж собой разбираются, на то они мужики.
Костя во дворе налаживал велосипед.
– Ты чего? – спросил Николай.
– Да вот, занялся, – ответил Костя. – Камеру клеил, завтра на озеро.
– Солнце-то где? Когда же скотина будет пастись? Потом овод. Ты, парень, уж как-то…
Скуридину было неловко ругать немолодого уже мужика. Он слов не находил.
– Сейчас погоню, – ответил Костя. – Наестся, трава хорошая.
Он тоже не хотел ругни, особенно здесь, во дворе, и потому поднялся от велосипеда и пошел. Отвязал кобылу, неловко залез на нее и поскакал. Не наметом, но бодрой рысцой. Подкидывало в седле. Оставив Скуридина позади, он перешел на шаг.
Николаевы, так и тещины, укоры были ему в тягость. Теще он дал укорот. Пора было и напарнику ломать рога. Чтобы раз и навсегда понял. Он знал, что откладывать такие дела нельзя.
И потому когда через день в ту же пору подошел Скуридин к челядинскому двору, по-прежнему стояла у ворот оседланная кобылка, ее мухи одолевали. Она махала хвостом, звенела железом удил.
А хозяина во дворе не было. Мартиновна пропалывала картошку.
– Костя где? – спросил Николай. – Заболел, что ли?
– С удочками пошел туда… – махнула Мартиновна рукой. – К речке.
– С удочками? – не поверил Николай.
– С ними, – подтвердила Мартиновна, опуская глаза.
Скуридин стоял и глазами хлопал. От себя, из дома он шел нынче и впрямь лишь к куме Лельке косы отбить, безо всяких проверок, понимая, что теперь его напарник хоть неделю, да вовремя будет скотину выгонять, посовестится укора. А потом глазам не поверил: кобыла стоит у ворот челядинских. Сразу подумалось: заболел. Теперь же, услышав про удочки, Николай минуту-другую приходил в себя, а когда опомнился, то не знал, что делать ему: бежать ли напарника искать в прибрежных кустах или напрямую в контору идти к управляющему.
Подумал и пошел на берег. Вослед ему глядела Мартиновна, горько поджав губы.
Николай не торопился: сладкого впереди было мало, а главное, не мог он ничего понять. Стояла сейчас на базу голодная скотина. Стояла нынче, стояла в прошлые дни. А этот человек, его напарник, спокойно рыбу удил, велосипед ремонтировал, спал. Николай прожил уже сорок с лишним годков. Дети выросли. Считай, дед. Много пожил он и всяких людей видал. И скотину видал всякую: голодную, недоеную, под открытым небом среди осени, зимы, по брюхо в грязи ли, в снегу. Но чтобы трезвый и в своем уме человек рыбачил, когда скотина от голода ревет, этого он понять не мог. Не мог, и все тут. Чего-то до него не доходило.
Костя сидел на берегу на черном вербовом пне. Когда-то вербу спилили, пенек остался. Удобно сидеть. Скуридина он услыхал издали, не обернулся, но спросил:
– Гнать меня пришел?
В это время поплавок дернулся, распуская по гладкой воде круги. Костя замер, дожидаясь, когда поплавок нырнет, и подсек коротким рывком, почуяв тяжесть рыбы.
Увесистый карасик светил темным золотом, отдавая красниной. Костя снял его, кинул в ведро, где гулял остальной улов. Карасика бросил, смыл с руки слизь, не торопясь вытер ладонь и лишь тогда повернулся.
Скуридин стоял тощий, сутулился, горбатый нос торчал из-под фуражки, тоскливо смотрели глаза.
– Чего надо? – поднялся Костя. – Чего пришел? Нынче ты отдыхаешь.
– Там же скотина. Как тебе не жалко?
– Скотина, – подтвердил Костя. – Скотина там. А мне людей жальче. Тебя, дурака, например.
Он шагнул к Скуридину, и тот по глазам, по оскалу зубов понял: сейчас ударит. Николай хотел защитить больное, резаное, еще живое. Но не успел.
Костя коротко махнул рукой. И не ударил. А Николая уже жиганула боль, он упал, скорчился, минуту- другую приходил в себя. Потом боль ушла, но дышать было трудно, и осталась в голове какая-то дурь. Зеленое, красное плыло перед глазами пятнами.
Костя поднял Скуридина за шиворот, держал его, считай, на весу, в большой лапе. Отпустил лишь тогда, когда понял: будет стоять.
– Не тронул, а ты уж валишься, – сказал он. – А если трону?.. Чего будет? А? Гляди. Заруби на носу. Чтобы я от тебя слова не слыхал. Я тебя не учу жить, и меня не трожь. Второй раз повторять не буду.
Все было понятно. Николай отдыхивался и не мог взять в толк, трогал его Костя или нет. Вроде не тронул. Он пошел было, но Костя позвал его…
– Погоди…
Николай остановился и через минуту не верил слуху своему и глазам. Костя обнимал его, помогал идти и говорил дружески:
– Тебе лечиться надо, на курорт. А ты изводишь себя. Надо по-человечески: как нравится, так и живи. А другого не трожь, у него, может, свой ум, чужого не просит.
Они прошли по тропке через старый сад, огород, а во дворе Мартиновна удивленно глаза таращила: зятек ее был весел, доволен.
– Зарыбалился, понимаешь, мать. Спасибо, Николай подошел. Время летит. А рыбу – Николаю. Детишки поедят. У нас много.
Он сложил улов в целлофановый пакет, вручил Скуридину. Вместе они и вышли со двора.
– Не люблю я, когда у меня над ухом зудят. Ты меня понял, надеюсь, Коля. Повторять не буду, – сказал за воротами Костя и, забравшись в седло, поехал к скотьим базам.
А Николай у кумы своей Лельки во дворе отыскал старый табак-самосад, растер лист-другой и закурил. Сначала поплыло перед глазами и кашель просек, болючий, отдающий где-то в животе, в резаном. Он долго не курил. Сначала помирал, очухался – не до того было. И врачи запрещали, сказали: помрешь. Но кашель прошел, и стало легче. Яснее думалось, трезвее все понималось. Хотя чего понимать? Все ясно. И теперь, через час почти, ныло в боку и груди, гудело в голове. А ведь и впрямь, наверное, не тронул. Просто испугал. А если тронет? Сила-то бугаиная, и кое-чему научился в тюрьме. Если тронет – конец. И дети останутся сиротами.
