что это за обвинение? Разрушил Россию! Скажите пожалуйста! Ну, допустим, вы скажете: разрушил — а защита скажет: не разрушил. И свидетели добавят, что она всегда была разрушена, еще при Василии Темном. Куда ни посмотри — все разрушено. И к чему же правосудие придет? Так и будет судья качать чаши весов туда-сюда — пока и весы правосудия, в свою очередь, не развалятся? Дайте факты. Начните с убийственного примера, чтоб у присяжных кровь в жилах застыла. Приведите такие случаи, чтоб народным заседателям стало тошно на меня смотреть. Пусть они забудут про ревматизм и язву. Ну же, у вас получится! Смелее!
Кузин посмотрел на Лугового с ненавистью.
— Как быстро я попадаю в зависимость от этого проклятого голоса и хамской улыбки. Начинаю слушать вас и делаюсь противен сам себе. Как я ненавижу ваш змеиный рот. И слушаю, слушаю и не могу оборвать. И ведь я поверил этому голосу, было время, я верил вам, вот что ужасно! Да, я могу сразу начать с убийственного примера: тем, что я стал таким уродом, я обязан вам. Слышите? Это из-за вас я сделался таким. Вот факт для представления в суд — и пусть увидят и содрогнутся. Поглядите на меня — разве недостаточно? Это вы сделали! Взгляните на это ничтожество, товарищ прокурор, посмотрите на меня. Я знаю сам, поверьте, мне слишком хорошо известно самому, какая дрянь перед вами — тщеславная, жалкая, пустая. На что жизнь положил? Мне самому — и смешно, и противно. Я был рожден спасти Россию, — сказал Борис Кузин, и слова эти сказались не высокопарно, но просто и достойно, — и всегда знал, что спасу. А чем кончилось? Плясал под вашу дуду, стал вашим сотрудником. Но отчего я такой сделался? Сказать? Я сам это понял только недавно, — и эти слова Кузин произнес горько и спокойно. Он, решившийся на преступление, пускавший сейчас всю свою жизнь под откос, сохранил ясность мысли. — Теперь я знаю, отчего это произошло. От вечного страха перед вами.
— Протестую, ваша честь, — Луговой поднял руку, обращаясь к воображаемому судье, — защита выносит протест. Не собираюсь оспаривать здесь мнение моего коллеги насчет моральных качеств литератора Кузина: защита считается с мнением обвинителя. Мелок, завистлив, тщеславен — не мне это опровергать. Склонен согласиться с обвинением, личность Кузина от совершенства далека, личность мелкая. Но обращаю внимание суда на то обстоятельство, что Борис Кузин встретился с моим подзащитным в зрелые годы, когда уже был сложившейся личностью. Следовательно, мой подзащитный не мог оказать влияния на формирование Кузина. Защита полагает, что есть основания пригласить для дачи показаний родителей и учителей начальной школы. Впрочем, — помедлив, продолжал Луговой, — учителями и родителями не обойдешься. Я бы вызвал в качестве свидетеля, — он помедлил снова, на этот раз молчание длилось долго, — кого бы вызвать? Всю русскую интеллигенцию на допрос не пригласишь, а надо бы!
— Нельзя интеллигенцию на допрос вызвать? Отчего же? Ххе! — фирменным горьким кузинским смешком усмехнулся Борис Кириллович. — А что вы делали в тридцатых? Именно это и делали — интеллигенцию на допросы таскали! Вызывали в кабинет, предлагали чайку, папиросу…
— Вам, кстати, кофейку налить? С кексом? — неожиданно прервал беседу Луговой. Он пересек комнату, двигаясь беспечно, словно не стоял посреди его кабинета человек с топором, взял с журнального столика серебряный поднос. Поставил кофейник и чашку перед Кузиным, плеснул кофе, добавил молока, положил на блюдце ломтик кекса. — Чай с папиросой — разве это годится для интеллигентного человека? Так только грубые следователи с Лубянки поступали, невоспитанные деревенские дурни. К интеллигенту подход особый нужен, кофий с кексом, коньячок. Помните, — сказал Луговой, — знаменитые слова злополучного поэта Мандельштама, которые тот любил говорить в гостях? Вас, говорил поэт хозяевам, когда-нибудь спросят: понимали ли вы поэта Мандельштама, и вы ответите «нет». Тогда вас спросят, а кормили вы поэта Мандельштама? И если вы ответите «да», вам многое простится. Как думаете, простится мне, если я вас кексиком угощу? По глазам вижу — не простится! Ну, может быть, хоть присяжные заседатели во внимание примут, что я вас кофейком потчевал. Мне, — добавил Луговой, — эти слова Осипа Эмильевича всегда казались крайне хамскими. Впрочем, чего ждать от еврейского провинциального мальчика.
— А Мандельштама, случайно, не вы допрашивали? Раскопали подноготную? Сняли показания с учителей и родителей?
— Хамскими, — продолжал безмятежно Луговой, помешивая кофе серебряной ложечкой, — слова поэта мне казались вот почему. Интеллигентный человек, стихотворец, он, нисколько не стесняясь, говорит о том, что его надо кормить — словно он увечный или малолетний. В то же время, ему, как человеку образованному, известно, что в нашей огромной стране — голод, и много людей не ест, буквально не ест. Однако он не собирает продовольственные поезда, нет. Заботу о народе он оставляет мне, сатрапу и палачу. Ну, допустим, я — держиморда и о народе не думаю. Я воплощаю произвол, я думаю об армии, о Беломорканале, о большой стройке, о добыче руды и угля. Мне некогда думать о народе, я по роду своей деятельности, отношусь к народу как к инструменту для воспроизводства народа. Перемрут эти — бабы новых нарожают, зато промышленность поднимем, верно? По глазам вижу — не согласны! На то и придуман интеллигент, чтобы стоять между народом и мной — и постоянно мне напоминать: народу плохо, народ недоедает, накормите народ. Прежде русский интеллигент эту задачу понимал. Он был адвокатом своего народа — перед властью. И русский интеллигент тем хорош, что ставил интересы народа прежде своих собственных. Есть такая поэма «Кому на Руси жить хорошо?» — но вот поэмы «Кому на Руси плохо?» нет, потому что интеллигенты знали — кому плохо. У вас, господин поэт, гвоздь в сапоге и на кокаин не хватает, а у мужика дети с голоду мрут. Но потом что-то случилось — и русский интеллигент решил, что хуже всех отнюдь не мужику, а ему — интеллигенту! Вот именно его, интеллигента, надо спасть и кормить! С этой поры началась новая русская интеллигенция и новая русская история. Вот их-то, интеллигентов, которых надо кормить, я бы и вызвал для дачи показаний.
— Вы их уже вызывали, — сказал Кузин, — вызывали и допросили. И убили — разве не так? Это вы их и убивали, лично вы — я не ошибся?
— Да, — согласился Луговой, — действительно, было. Кое-кого мы, за ненадобностью, ликвидировали. Кого-то прибили по ошибке — страна-то большая, Борис Кириллович, ошибиться легко. Но большинство просто исчезло само по себе, без посторонних вмешательств: мимикрировало большинство. Кто сбежал, кто скурвился, кто спился, а кто подался в менеджеры среднего звена. Интеллигенции прежней больше нет. Адвоката у народа больше нет. Сформировалась новая интеллигенция. Другая. Еще не изученный вид, уникальный гибрид. Адвоката скрестили со спекулянтом — свою речь в защиту обвиняемого он норовит продать суду, а сам состоит на зарплате у прокурора. Интересный субъект получился. Итак, ваша честь, я повторю свой протест. Борис Кириллович Кузин сформировался задолго до встречи со мной — сформировался под влиянием книг, верований и убеждений, над которыми я не властен. Борис Кириллович — продукт истории, вполне сложившийся социальный тип: влияние на него оказать трудно.
— Протест защиты принят. — Волнение Кузина прошло совершенно, он говорил ровным и ясным голосом. Морщина, глубокая морщина усталости перерезала его высокий лоб. — Я сформулирую обвинение иначе. Вы правы, я должен начать не с вас, а с себя — моей вины накопилось много. Вы, к сожалению, правы — я думал только о себе, о своем благе и безопасности, о своем удобстве и своем даре, и никто не виноват, что я думал о себе, так я устроен. Как было не думать? Ведь, кроме меня, обо мне не подумает никто — ни страна, ни мужики (у них, как вы справедливо отметили, своих забот хватает), и уж тем более ни начальство. А уж если начальство обо мне и вспомнит — то затем лишь, чтобы сослать подальше и отнять последнее. Страх вошел в меня с рождения, генетически. Страх в меня вливали — вы и вам подобные — вливали большими дозами, так, что уже не помещалось — а вы все равно кормили меня страхом. Все мое поколение — Тушинский, Шайзенштейн, Павлинов, Чириков, — мы испуганы навсегда. И мальчики, пришедшие нам на смену, пролазы, наподобие Кротова, они унаследовали страх от нас. Посмотрите, как они крутятся, как оговаривают свою безопасность, как рассчитывают пути отхода, как плетут интриги сразу в трех местах — зачем бы это? От страха. В обществе, вырастившем такую дрянь, как Кузин, Кротов и Тушинский, в этом гнилом рабском обществе вы, Иван Михайлович, и вам подобные были катализаторами развития. Вы сделали общество именно таким, а не иным. Под вашим руководством общество менялось и изменилось до того состояния, в котором пребывает сейчас. Зачем-то вам и вам подобным требовалось держать нас в постоянном страхе. Некоторые называют вас сталинистом. Это ошибка. Вы усвоили уроки сталинских учителей, верно, но вы другой, и цели у вас другие. То, что сделало ваше поколение, к сталинизму отношения не имеет. Что, собственно говоря, представлял из себя Сталин? — Борис Кириллович и сам не заметил, как перешел на привычный лекционный тон. — Зададимся вопросом, кто он такой, этот
