том, какие приготовления делаются к суду над террористами. – Право же, поразительно! Получается, что главный обвинитель господин Муравьев прекрасно знал руководительницу убийства в детстве. Государю сие не понравилось, но я поручился, что на исход дела их знакомство не повлияет. Александр! Ты совсем меня не слушаешь!
– Простите, – мрачно сказал Александр, – но все это мне неинтересно.
Сенатор вскинул брови.
– Неинтересно? – повторил с удивлением. – Боже мой, негодяи едва не убили тебя – и тебя это не волнует?
– Всем же ясно, что они отделаются ссылкой или тюремным заключением, – отозвался Александр с раздражением. – Непосредственный убийца погиб. Чего же боле?
– Ах, – саркастически улыбнулся сенатор, – на тебя, кажется, подействовали глупые толки в гостиных. Как же, сам философ Соловьев ратует за всепрощение и говорит, что надо проявить величие души и вообще нельзя платить злом за зло. И граф Толстой, само собой, туда же. Легко проповедовать непротивление злу, когда оно ни в малой мере тебя не касается.
– Мне казалось, вам нравятся сочинения графа Толстого, – заметил Александр.
– Видишь ли, – отозвался сенатор, – я придерживаюсь того мнения, что каждый должен заниматься своим делом. Писатель должен писать, философ – философствовать, судья – судить. А когда писатель мнит себя философом и заодно судьей, или когда философ считает себя вправе решать проблемы правосудия – а господин Соловьев, между прочим, уже подходил ко мне и говорил, что если я допущу гибель этих несчастных, то он мне руки не подаст, и также прочий подобный вздор, – то есть когда, коротко говоря, сапожник начинает печь пироги, ничего путного не выходит. Вообще, мой мальчик, наша интеллигенция слишком много себе позволяет. Или окружающие ей позволяют, что в данном случае одно и то же. Я еще не утомил тебя своими рацеями?
– Нет, Андрей Петрович.
– Потому что о нашей интеллигенции я могу рассуждать очень долго, – со вздохом сказал граф. – В сущности, это сборище надменных, юродствующих, дурно воспитанных крикунов и полузнаек. Они ни в чем толком не разбираются, но обо всем с готовностью судят. И чем меньше делают, тем больше гордятся собой. Кроме того, они всерьез считают, что вся мировая культура, литература и наука принадлежат только им одним и готовы защищать свое мнимое право с рвением собаки, охраняющей огород с капустой, которую сама собака ни в жизнь не станет есть. У них нет чувства юмора, широты души, они зачастую лишены ощущения реальности, зато с готовностью перегрызут тебе глотку за идею, которая существует только в их воспаленном воображении. И самое скверное, мой мальчик, заключается в том, что, хоть я и презираю этих людей, остальные-то ведь еще хуже. Наши дворяне обнищали и потихоньку превращаются в полнейшее ничто, наша буржуазия сплошь состоит из людей, которым ни один уважающий себя человек руки не подаст, а наши крестьяне спиваются и губят себя непосильным трудом. И что будущее нам готовит, ведомо только одному всемогущему Богу… А вот и твой ресторан!
Сенатор пристально посмотрел в лицо Александру, который, судя по всему, снова не слушал его.
– Может быть, поедем лучше ко мне? – предложил крестный. – Посидим, поговорим. Я знаю, что в прошлый раз был не прав и в запальчивости наговорил тебе много лишнего. Завещание остается в силе, что бы ты ни надумал. Я просто хочу, чтобы у тебя все было хорошо.
Но Александр уже вышел из кареты. Он не желал выслушивать очередные рассуждения об интеллигенции и дворянстве, которые в данный момент нисколько его не занимали.
– Я уговорился встретиться у Бореля с приятелем, – солгал молодой человек. – До свидания, Андрей Петрович. Верьте, я очень ценю ваше отношение, но сегодня никак не могу.
Сенатор кивнул и сделал кучеру знак трогать.
«Зря я его обидел, – смутно подумал Александр, глядя на удаляющуюся карету. – Он ведь теперь совсем один, да еще старик… Конечно, ему должно быть грустно. Когда в жизни ничего нет, кроме работы…»
Но тут Амалия самым нахальным образом влезла в его мысли и заставила забыть о крестном и о жалости к его старости.
«Не хочу о ней думать… Она такая же, как все. И даже хуже».
Успокоив себя этим рассуждением, Александр вошел в ресторан и спросил отдельный кабинет. Есть ему не слишком хотелось, но надо же было где-то провести время. Однако оказалось, что отдельные кабинеты все заняты. Подавив раздражение, он уселся за столиком в углу, рассчитывая на то, что там его никто не побеспокоит. Однако не тут-то было.
– Корф! Господа, это же Корф!
И тотчас же его обступили знакомые кавалергарды и стали наперебой расспрашивать, кто в него стрелял, как он чувствует себя после того несчастья на канале, зачем расторг помолвку и вообще, почему его давно не было видно. Антон Потоцкий, сидевший вместе с кавалергардами, к сопернику не подошел и предпочел остаться в стороне, кусая губы. Через несколько минут в зале ресторана появился Серж под ручку с дамой, а за ними шел смеющийся во все горло Никита Васильчиков. Когда Серж увидел друга, лицо его просияло.
– Александр! А я-то голову ломал, куда ты запропастился! От твоего денщика ничего нельзя было узнать.
Все это были знакомые люди – и даже более того: люди, которые в массе своей были Александру симпатичны, но отчего-то именно сегодня его все раздражало. И простодушный вид Сержа, и дама, повисшая на его руке, и громкий смех Никиты, и насупленная физиономия Потоцкого, которого барон вообще терпеть не мог. И оттого, что Александр был раздражен, он стал особенно неприятным, говорил дерзости там, где хватило бы обычной дружеской шутки.
– Княгиня Гагарина уверяет, что ее дочь слишком молода для брака, – высказался кавалергард Лаевский, маленький, вертлявый человечек, уже с плешью на макушке, несмотря на молодые годы. – А ее супруг вроде бы обмолвился, что ты не сошелся с ними в приданом. Мы и не знали, Корф, что ты такой сребролюбивый!
– Да ты что, Лаевский? – отвечал Александр с кривой усмешкой. – Я думаю о деньгах так же мало, как твой брат.
Родной брат Лаевского недавно посватался к мадемуазель Чижовой, похожей на самовар без ручек. Ее приданое, впрочем, наводило на куда более приятные мысли. Кавалергард смешался.
– А что касается княжны Гагариной, – добавил Александр, – то я желаю ей счастья. Она прекрасная девушка и, без сомнения, заслуживает самой лучшей доли.
Кавалергард Спасский кашлянул в кулак. Это был высокий глуповатый малый, с громким смехом и развязными манерами.
– То есть она заслуживает Антуана? – уточнил он, подкрутив усы. – Так, что ли?
Антон Потоцкий поднял голову, нахмурившись еще больше:
– Да, я сделал княжне Гагариной предложение. И ничуть этого не стыжусь.
– А предложение было принято? – поинтересовался Никита.
Потоцкий порозовел.
– Оно будет принято, – объявил он звенящим голосом. – Потому что я в отличие от господина барона намерен действительно составить ее счастье. И я не собираюсь променять ее на… – Антон запнулся.
– О, говорят, тут замешана некая польская панна! – протянул Спасский и с многозначительным видом закатил глаза.
Потоцкий сам был наполовину поляк и не имел привычки оскорблять соотечественников. Но Александру не было дела до подобных тонкостей. Для него оскорбление и намек на оскорбление значили одно и то же. Глаза его сузились, рот сжался. Серж поглядел на друга и нахмурился.
– Что-то еду долго не несут, – вмешался он. – Господа! Идите за свой стол. Александр, ничего, если мы с мадемуазель Траппе сядем с тобой? И Никита тоже.
– Не перебивай! – оборвал его Александр. – Так что там с обменом, Антуан? Я, признаться, ничего не понял.
– Не хочу сказать ничего такого, господа, – миролюбиво промолвил Антуан, – но мне кажется странным, что княжна Гагарина, особа столь выдающихся достоинств, была принесена в жертву…
– На заклание, – сострил кто-то из кавалергардов. Сострил пошло, плоско и глупо, но все покатились со
