Критика цинического разума

«Живот­ное» следует понимать здесь буквально, как то допускает перевод слова «zoon»,— живое существо. Акцент делается на животное, на животную сторону и животную основу человеческого существования. «Политическое животное»: эта формула характеризует платформу для экзистенциальной антиполитики *. Диоген, не ведающее стыда по­литическое животное, любит жизнь и требует отводить животному не чрезмерно преувеличенное, но достойное место. Там, где анима­листическое ни подавляется, ни преувеличивается, нет никакого по­вода для возникновения «неприязни к культуре». Жизненная энер­гия должна подниматься снизу вверх и течь беспрепятственно, даже у мудреца. У того, кто любит жизнь, как Диоген, так называемый «принцип реальности» обретает иную форму. Ведь обыкновенный реализм проистекает из боязливости и угрюмого смирения с необхо­димостью, которое задает «систему потребностей» «обобществлен­ного» человека. Диоген, если верить преданию *, дожил до глубокой старости; сам этот факт жизни философа, который был этиком и при­знавал только то, что имело телесное воплощение, равносилен аргу­менту в пользу его учения. Одни сообщают, что Диоген отравился, обгладывая сырую бычью кость; можно быть уверенным, что это вер­сия недругов, которые злорадно подчеркивают риск простой жизни; возможно, они тем самым дают нам знать, что Диоген распространил свой пафос критики цивилизации и на обычаи питания, противопо­ставляя сырое вареному, и, таким образом, мог быть прародителем современных сторонников сыроедения и приверженцев натуральных диет. По версии, распространявшейся его учениками, Диоген умер, задержав дыхание, что, естественно, было выдающимся доказатель­ством его превосходства как в жизни, так и в смерти.

Суть бесстыдства Диогена становится понятной не сразу. Если, как кажется, оно, с одной стороны, объясняется натурфилософски — naturalia поп sunt turpia, то, с другой — свои наивысшие проявле­ния оно обретает, на самом деле, в области политики и в области

теории общества. Стыд есть интимнейшая социальная цепь, прико­вывающая нас — еще до всех конкретных правил, которым следует совесть,— к общему стандарту поведения. Экзистенциальный фило­ соф, однако, не может примириться с заранее заданной дрессурой стыда. Он «прокручивает» этот процесс еще раз, с самого начала; то, чего человек действительно не должен стыдиться, никоим обра­зом не определяется конвенциями общества, тем более что общество само подпадает под подозрение в том, что оно основывается на из­вращениях и неразумии*. Киник, следовательно, упраздняет затя­нувшуюся мелочную опеку, осуществляемую глубоко въевшимися в плоть и в кровь заповедями стыда. Ведь обычаи, в том числе кон­венции о том, что считать стыдным, могут быть и извращенными; только перепроверка путем сопоставления их с принципом природы и принципом разума может создать надежную основу. Политичес-; кое животное проделывает брешь в политике стыдливости. Оно по­казывает, что люди, как правило, стыдятся не тех вещей, которых следует стыдиться; они стыдятся своего физического (physis), своих анималистических сторон, которые на самом деле невинны, но при этом совершенно не стыдятся своей неразумной и отвратительной жизненной практики, своей страсти к наживе, несправедливости, жестокости, зазнайства, предвзятости и слепоты. Диоген поворачи­вает острие в противоположную сторону. Он буквально «срать хо­тел» на извращенные нормы. На глазах у всех, кто был на афинском рынке, он имел обыкновение совершать «и дела Деметры, и дела Афродиты»*, если перевести, то: какал, писал, онанировал (а воз­можно, и занимался сексом). Позднейшая платоновская и христи­анская традиция, которая задушила тело стыдом, естественно, усмат­ривала в этом только скандал, и потребовались века секуляризации, чтобы за этими демонстративными жестами смогли увидеть их фило­софскую суть и значение. Психоанализ внес свой вклад в их новое открытие, изобретя язык, на котором можно публично говорить об анальном и генитальном «феноменах». Именно это — на уровне пантомимическом — и проделал первым Диоген. Если мудрец — это существо, обретшее свободу, то он должен был ликвидировать внутренние инстанции угнетения и подавления в себе самом. Стыд — это главный фактор, порождающий социальный конформизм, то место, где разнообразное внешнее управление переходит во внут­реннее. Публично занявшись мастурбацией, он пошел на бесстыд­ство, встав в оппозицию политической дрессуре добродетели всех систем. Это была фронтальная атака на политику укрепления семьи, которая составляет ядро всякого консерватизма. Так как он, выра­жаясь стыдливым языком предания, пропел себе свадебную песнь собственными руками, он избежал принуждения вступать в брак ради удовлетворения сексуальных потребностей. Диоген учил мастурба­ции на практике, имея в виду культурный прогресс, а не возвраще­ние к животности. Ведь, следуя мудрецу, надо позволять жить жи-

вотному в той мере, в какой оно есть предпосылка человека. Весе­лый мастурбатор, отпускающий шутки («Если бы можно'было, по­тирая живот, избавиться и от голода»), проделывает брешь в сексу­альной политэкономии консерватизма, не понеся никакого виталь-ного ущерба. Сексуальная независимость остается одним из важнейших условий эмансипации *.

Диоген, политическое животное, возводит в разряд принципов экзистенциальную находчивость, что кратчайшим образом выража­ется в формуле «быть готовым ко всему». В мире, где постоянно приходится идти на непредсказуемый риск, где случайности и изме­нения сводят на нет все планирование, где старые порядки уже ста­новятся тесными для наступающего нового, биофильному индивиду едва ли остается какой-то иной выход, кроме этой обтекаемой фор­мулы. Политика — вот где мы вынуждены быть готовыми ко все­му; общественная жизнь — это не столько оплот безопасности и надежное прибежище, сколько источник всех опасностей.

Находчивость в таком случае становится секретом выживания. Тот, кто нуждается в немногом, более способен уклоняться от уда­ров политической судьбы, раз уж ему выпало жить в такие времена, когда политика означает судьбу. Политика есть также сфера, в кото­рой люди, конкурируя в борьбе за ненужное, разбивают друг другу головы. Только во времена кризисов обнаруживается вся «дально­бойность» кинической антиполитики.

Если мы теперь перейдем к следующей фигуре в нашем паноп­тикуме циников, то увидим, как все смешалось и запуталось, стоило философам, а лучше сказать — интеллектуалам, отказаться от ки-нического воздержания и перейти к буржуазным поискам комфорта, однако стремясь при этом зарезервировать за собой престиж фило­софа. Диоген, который сам был живым воплощением собственного учения, фигура еще архаичная; «современность» начинается с рас­колов, непоследовательности и иронии.

2. Лукиан Насмешник, или

Критика, которая переходит

в противоположный лагерь

Сильно ошибаются, полагая, что существует ан­тичность. Античность начинает возникать только сейчас.

Новалис

Этого человека из города Самосата на Евфрате, сирийца, которому было уготовано почетное место в истории злых языков, мы видим — полтысячелетия спустя после Диогена — в совершенно изменив­шейся обстановке: разыгрывается принципиально иной культурный сценарий. Вкратце о биографии:

После неудачной попытки избрать поприще скульптора Лукиан (родился около 120 года) стал ритором — занятие, которому вряд ли можно найти ана­логию в наше время и которое вполне удачно описывается словами «концерти­рующий оратор». Так, он, подобно великим путешественникам Посидонию и апостолу Павлу, отправился в путь по многим странам, через все Средиземно­морье до самой Галлии, произнося показательные и пышные речи, и хотя он не без акцента говорил по-гречески, снискал заметный успех. Однако он был слиш­ком умен, слишком беспокоен и достаточно небезупречен в моральном отноше­нии, чтобы довольствоваться успехами на подиуме и аплодисментами элегант­ного света. Потому примерно в сорок лет он стал писать различные произведе­ния, как мы выразились бы — эссе на моральные темы. Это и обеспечило ему непреходящую славу. Впоследствии он стал в Египте чиновником на римской службе, то есть соблазнился тем, что сам немало подвергал осмеянию раньше, а именно надежным доходом и насиженным местом. Последняя достоверно зафиксированная дата в его жизни — смерть императора Марка Аврелия (17 марта 180 года). Предполагают, не обладая точными сведениями, что он тоже умер вскоре после этого {Seel О. Lukian, Gesprachc der Cotter und Meergotter, der Toten und der Hetaren. Stuttgart, 1967. S. 241—242).

Можно утверждать, что ко временам Лукиана семена, посеян­ные протокиником, дали ошеломляющие всходы. Автор, писавший в середине эпохи правления римских императоров, современник императора- стоика Марка Аврелия*, является важнейшим, хотя и наиболее враждебно настроенным свидетелем того, как из игры в сатиру, которой казалась киническая полемика против цивилизации, возник мощнейший