Элветт Семик скривил нижнюю губу, показав зубы в сморщенной гримасе, сопровождавшей
каждое его высказывание.
– Да будет вам. Расскажите лучше о молодом человеке.
Доктор Дарелл сказал:
– Его зовут Пеллеас Антор. Он был учеником моего старого коллеги Клейзе, скончавшегося в
прошлом году. Незадолго перед смертью Клейзе прислал мне записи его мозговых волн до пятого
уровня, которые я сравнил с записями, снятыми с сидящего перед вами человека. Вы, конечно, знаете,
что образы мозговых волн невозможно воспроизвести даже опытному психологу. Если же вы этого не
знаете, то вам придется поверить мне на слово.
Турбор заметил, надув губы:
– Мы могли бы, пожалуй, приступить к чему-то существенному. Мы верим вам на слово, тем
более что со смертью Клейзе вы сделались величайшим электронейрологом в Галактике. По крайней
мере так я представлял вас в своем телеобозрении, и я вполне в это верю. Сколько вам лет, Антор?
– Двадцать девять, господин Турбор.
– Н-да. И вы тоже электронейролог? И тоже великий?
– Я лишь изучаю эту науку. Но я работаю усердно, да еще имею то преимущество, что учился
у Клейзе.
Вмешался Мунн. Волнуясь, он начинал слегка заикаться.
– Я… я бы хотел, чтобы вы на… начали. Я думаю, что все с… слишком много говорят.
Глянув в сторону Мунна, доктор Дарелл приподнял бровь.
– Вы правы, Хомир. Вам слово, Пеллеас.
– Пока нет, – медленно произнес Пеллеас Антор, – поскольку прежде, чем мы могли бы
приступить к делу, хотя я и уважаю нетерпение господина Мунна, я должен затребовать данные по
волнам мозга.
Дарелл нахмурился.
– В чем дело, Антор? О каких данных вы говорите?
– Образы волн всех вас. Вы снимали мои, доктор Дарелл.Я должен снять ваши и всех
остальных. И я должен провести измерения самостоятельно.
Турбор заметил:
– У него нет причин доверять нам, Дарелл. Молодой человек имеет на это право.
– Благодарю вас, – сказал Антор. – Если вы проводите нас в лабораторию, доктор Дарелл, мы
приступим. Этим утром я позволил себе проверить вашу аппаратуру.
Наука электроэнцефалографии была одновременно и новой, и старой. Старой в том смысле,
что знание о микротоках, генерируемых нервными клетками живых существ, относилось к той
огромной категории человеческих знаний, истоки которых терялись на заре человеческой истории…
И все же одновременно электроэнцефалография была новой наукой. Факт существования
микротоков мало кого волновал на протяжении десятков тысяч лет Галактической Империи – подобно
прочим любопытным и затейливым, но совершенно бесполезным областям человеческого знания.
Кое-кто пытался построить классификацию волн, соответствующих бодрствованию и сну,
спокойствию и возбуждению, здоровью и болезни – но даже широчайшие из концепций содержали
бесчисленные исключения, которые безнадежно портили общую картину.
Иные пробовали доказать существование групп мозговых волн, по аналогии с хорошо
известными группами крови, и продемонстрировать, что определяющим фактором служит внешняя
среда. Некоторые расисты утверждали, будто человечество на этом основании можно разделить на
подвиды. Но подобный образ мыслей не мог иметь успеха на фоне всеохватного экуменического
порыва, создавшего Галактическую Империю – политическое единство двадцати миллионов
планетных систем, включавших все человечество от центрального мира Трантора до самого
заброшенного астероида на периферии – ныне не более чем воспоминание о великом, пышном,
невероятном прошлом,
Более того, в обществе, обратившемся, подобно Первой Империи, к физическим наукам и
неодушевленным технологиям, существовало неясное, но могучее социальное сопротивление
исследованиям мозга. Они были менее престижны, поскольку не приносили немедленной пользы; и
соответственно они хуже финансировались.
С распадом Первой Империи распалась и организованная наука. От основ атомной технологии
ничего не осталось, и лишь химическая энергия угля и нефти продолжала служить людям. Здесь,
разумеется, единственным исключением было Первое Установление, где искра науки сохранялась,
разгоралась и была раздута в пламя. Но и там над всем господствовала физика, а мозг, если не считать
успехов хирургии, был совершенно загадочной областью.
Хари Селдон первым выразил то, что впоследствии безоговорочно было принято в качестве
истины.
'Нервные микротоки, – сказал он как-то, – несут в себе отблеск любого из изменчивых
импульсов и реакций, сознательных и бессознательных. Мозговые волны, зарегистрированные на
аккуратно сложенной бумаге в виде диаграммы трепещущих пиков и впадин, отражают
комбинированное биение мысли миллиардов клеток. Теоретически их анализ должен уметь выявлять
мысли и чувства субъекта до последнего предела. Должны обнаруживаться расхождения,
происходящие не только от крупных физических дефектов, унаследованных или приобретенных, но
также от сменяющихся эмоциональных состояний, от уровня образования и опыта, включая даже
такой тонкий эффект, как смена субъективного мировоззрения'.
Но даже Селдон не смог продвинуться дальше рассуждений.
А теперь, вот уже пятьдесят лет, люди Первого Установления вгрызаются в это невероятно
обширное и необозримо сложное вместилище новых знаний. Прогресс, естественно, оказался связан с
появлением новой техники – к примеру, с электродами новой конструкции, которые вживляются в
швы черепа и позволяют войти в контакт непосредственно с серым веществом мозга даже без
необходимости выбривать участки головы. Были изобретены также устройства, автоматически
регистрирующие данные по всему мозгу в целом и раздельно в виде функций шести независимых
переменных.
Но наибольшую роль сыграл, возможно, рост уважения к энцефалографии и
энцефалографистам. Величайший из последних, Клейзе, восседал на научных конференциях на
равных с физиками. Да и доктор Дарелл, ныне отошедший от активной научной деятельности, был
известен своими блестящими достижениями в области энцефалографического анализа почти в той же
степени, что и своим родством с Бейтой Дарелл, великой героиней прошлого поколения.
Итак, доктор Дарелл, сын Бейты Дарелл, сидел в собственном кресле; деликатные
прикосновения к его голове легких как пушинка электродов едва ощущались; заключенные в вакуум
иглы покачивались влево и вправо. Он сидел спиной к регистрирующему устройству – в противном
случае, как хорошо было известно, вид ползущих кривых вызывал бессознательное желание
контролировать их, что ощутимо искажало результаты, – но он знал, что центральная панель
отображает ритмичную и почти неизменную сигма-кривую, каковой и следовало ожидать от его
сильного и дисциплинированного сознания. Она дополнялась и очищалась на вторичной панели,
