метеорологических условиях. Но командир полка решил иначе:
— Уж если мы, летчики, обратно приняли его в свою семью, — сказал он, — то пусть чувствует себя равным среди равных, а не казанской сироткой. Иначе у него не будет веры в свои силы. А вера ему сейчас нужна больше всего, потому что знания у него есть, навыки тоже.
— Успешно слетал? — спросил я у Пахорова.
— Думаю, что да. А что?
— Так просто.
Спустя некоторое время на пункт обработки пришел и Мокрушин. От него пахло хлоркой — дегазировал самолет.
— Лопнул, окаянный, — сказал он раздеваясь.
— Кто лопнул? — с испугом спросил я.
— Надувной резиновый шланг, с помощью которого герметизируется фонарь кабины.
Ах вот оно что! Его интересовало в первую очередь то, за что он отвечал.
— Виновата резина, — он облегченно вздохнул, но тотчас же устыдился своих слов, прозвучавших как оправдание, и нахмурил брови: — Вам было тяжело?
— Всяко было. — У летчиков не принято распространяться о трудностях, которые они переживают в полете. А на техника я не сердился. В том, что разгерметизировалась машина, не было его вины.
На подведение итогов летно-тактических учений летчики и техники были приглашены в клуб.
Оценку работе эскадрилий давал Молотков. Он ходил возле развешанных по стенам схем и графиков с указкой в руках и говорил, кто действовал на учениях правильно, как на войне, а кто делал ошибки, допускал условности и упрощения.
Между прочим, полковник отметил работу Пахорова, который вылетал на перехват групповой цели. Бомбардировщики шли на большой высоте. Пробив облака, Пахоров быстро набрал заданную высоту и начал поиск противника. Когда первый самолет был уничтожен, его навели с КП на другую цель. Строя маневр для атаки, он увидел сбоку еще один бомбардировщик, доложил командиру полка.
«Цель ваша, атакуйте!» — приказал командир. И Пахоров, развернув самолет на третью цель, сбил ее. Так в одном бою Пахоров одержал три победы.
— Объявляю вам благодарность, — сказал командир полка Пахорову. — И впредь действуйте так же.
— Еще неизвестно, как бы он действовал на войне, — тихо сказал Шатунов.
Но все вокруг слышали эту реплику и чувствовали себя неловко. Пахоров тоже, конечно, был не глухим, иначе не стоял бы сейчас перед летчиками в каком-то оцепенении, низко опустив голову.
«Ему надо уехать в другую часть, — подумал я. — Летчики все могут простить своему товарищу, но только не трусость».
— Старший лейтенант Простин! — сказал Молотков. Он, кажется, не слышал реплики Шатунова, во всяком случае, никак на нее не отозвался.
Я поднялся. А Молотков, дав знак, чтобы я сел, стал рассказывать о моих вылетах на перехват. Я не ожидал дифирамбов в свой адрес, у меня, вероятно, были и ошибки на учениях, но он почему-то не стал их касаться. Он сказал, что я действовал как в бою, и это было лучшей похвалой летчику.
Мой последний перехват был даже отображен на схеме, которая висела перед нами на стене. В углу схемы были показаны в увеличении кадры дешифрованной пленки из моего фотопулемета. Вот уж не думал, что все до одного кадра будут зачетными.
— Вашему звену присвоено звание отличного звена, — сказал Молотков, посматривая на меня с улыбкой.
— Так держать! — подал с места голос подполковник Семенихин.
— Есть, так держать! — ответил я, не помня себя от радости.
После Молоткова выступили старший инженер полка Одинцов, Семенихин, начальники групп обслуживания.
Потом снова из-за стола поднялся командир полка. Сделав несколько объявлений, он велел командирам подразделений увести своих людей на аэродром, а летчикам, которые летают на всепогодных перехватчиках, остаться.
Нас всех это страшно заинтриговало, и мы готовы были превратиться в вышибал, чтобы помочь людям поскорее покинуть зал.
— Программу переучивания, — командир взял в руки голубую книжечку, — мы прошли с вами уже полгода назад, но одно, последнее, упражнение этой программы выполнили пока только отдельные наши товарищи — отличники боевой подготовки, — и он назвал их имена.
Мы поняли, о каком упражнении командир повел речь. Сколько разговоров было у нас о стрельбах по воздушным целям, которые проводились за тысячу километров от нашего гарнизона на специальном полигоне, оборудованном в пустыне!
Летчики, уже побывавшие там, пользовались у нас особым уважением. Еще бы! Им удалось до конца познать все достоинства новой машины, стрелять не по каким-то планерам, которых таскали в воздухе с помощью бомбардировщиков, а по настоящим реактивным истребителям, управляемым по радио с земли. По приезде домой они рассказывали о новом оружии, которое стояло на наших самолетах, чудеса.
— Сейчас, — продолжал полковник, — нам представлена возможность послать еще нескольких человек для завершения программы переучивания. — Он не стал испытывать наше терпение. — Поедут командир эскадрильи Истомин, командир звена Простин, старшие летчики Лобанов, Шатунов, Приходько. Прошу с сегодняшнего дня приступить к занятиям по теории стрельбы и устройству снарядов. Как только поступит команда свыше, получите проездные документы и отправитесь на место стрельб. Ну а теперь, — он обратился ко всем летчикам, — пожелаем нашим товарищам удачи.
Я и те, кто должны были ехать, находились в каком-то счастливом смятении, молча улыбались в ответ на пожатия рук товарищей. Мы думали уже о том, что нас ждет впереди.
Отойдя с Шатуновым в сторонку, Семенихин сказал, щуря свои серые умные глаза:
— С Пахоровым вы напрасно так жестоко. Доверие окрыляет. В войну мне приходилось наблюдать, как трусы становились героями. Здесь все зависит от подхода к человеку, от того, что ему внушат другие. Трусами и героями не родятся. Это продукт воспитания. В том, что он когда-то проявил малодушие, и мы с вами виноваты. Подумайте об этом хорошенько, и, если согласитесь, придется извиниться.
— Хорошо, я подумаю, — сказал Шатунов. У рта появилась знакомая упрямая складка. И мы все поняли; он никогда не будет извиняться перед Пахоровым.
ЭТО ОЖИДАЕТ ВРАГА
Телефонограмма на имя командира полка с указанием откомандировать назначенных летчиков в специальный центр для стрельб по воздушным целям пришла только в апреле. Первой о ней узнал (вы угадали!) старшина Лерман, дежуривший по штабу. Сменившись с дежурства, он пришел ко мне домой и рассказал о ней.
Я схватил Лермана за округлые покатые плечи и стал кружиться по комнате, выписывая от радости какие-то немыслимые кренделя ногами.
Скрипнула дверь. Это вышла из комнаты Люся. Я остановился и стукнул себя по лбу. Растяпа! Как я не подумал в эту минуту, что Люсе совсем не хочется, чтобы я уезжал. Я и так слишком много говорил об этом дома в последние дни, слишком откровенно радовался.
— Послушать тебя, так можно подумать, что тебе дома ничего не мило, ни жена, ни дочь. Так и рвешься куда-нибудь уехать, — сказала как-то Люся с обидой.
— Чудачка! — я обнял ее. — Мне очень не хочется от вас уезжать, но нужно. Понимаешь, нужно! И это не просто куда-то.
— Понимаю, — Люся отстранилась. Я видел по ее глазам: она не понимала меня.
Тогда я стал хитрить, больше не заводил разговора об отъезде, но это еще больше раздражало ее.
