— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала она однажды в ответ на мое молчание. — Все ждешь распоряжения.
— Ничего я не жду, — слова мои прозвучали не очень-то убедительно, хотя я и понимал, что нехорошо, когда человек живет только работой и совсем мало думает о доме, о жене, о детях.
— Нет, ждешь, — возразила Люся. — Уже извелся весь и даже похудел.
— И она вдруг стала успокаивать меня.
— Так мы и жили до сегодняшнего дня, успокаивая друг друга и не очень-то веря в искренность своих слов. А ее теперешний поступок только подтвердил это.
— Похоже, что она на нас рассердилась, — растерянно сказал Лерман, посмотрев на дверь.
— Похоже. Только ты тут ни при чем.
— Лерман потоптался на месте и пошел, Я не стал удерживать его, хотя знал, что ему хотелось поговорить со мной о предстоящих стрельбах. В нем жил старый воздушный стрелок. Мне жалко было Люсю, и я злился на нее за ее невыдержанность.
— «Ну и пусть», — сказал я себе и постучал к Шатуновым.
— Михаил и Жанна теперь жили одни, потому что Лобанова перевели к другим холостякам.
— Все читаешь? — сказал я Михаилу, валявшемуся на тахте с журналом в руках.
— А ты это видел? — он показал мне заголовок. — «Записки капитана Кобадзе».
— И даже просматривал корректуру.
— Значит, это по твоей инициативе? И ты молчал?! Я полол плечами.
— Интересная вещь! — продолжал Шатунов. — Надо бы всем летчикам вести такие записки.
— Правильно. — Мне хотелось сказать Михаилу, что дневник Кобадзе и во мне вызвал точно такие же мысли и я уже давно записываю все, что нахожу интересным, но потом я подумал: «Об этом не говорят» — и спросил, слышал ли он о телефонограмме.
— Миша встал со стула и с опаской посмотрел на Жанну, которая разбирала ноты, — вероятно, готовилась к очередным занятиям в колхозном санатории.
— Мы вышли на кухню, и там Михаил стал тискать меня на глазах у Люси.
— Значит, едем! Вот здорово!
— Люся безнадежно махнула рукой и пошла из кухни. Михаил зажал себе рот рукой.
— Твоя тоже дуется?
— Все они, видно, одним миром мазаны.
Мы поговорили немного о предстоящем отъезде и разошлись по комнатам.
За два часа до отхода парохода отъезжавшие, не сговариваясь, собрались на могиле Кобадзе. Сначала пришел я с Люсей, потом Истомин с женой и Приходько с девушкой (наконец-то ему удалось познакомиться!). Попозже — еще несколько летчиков — провожатые. Они принесли чемоданы Лобанова и Шатунова.
— А где же владельцы этого груза? — спросил Истомин Жанну.
— Сейчас должны подъехать.
— И точно, из-за поворота дороги показалась дежурная машина. В кузове ее стояли Николай, Михаил и Мокрушин. Мокрушин бросил на землю приставную самолетную лесенку, а потом спрыгнул сам. Лобанов подал ему корзину с подснежниками. Из кабины вышел Сливко. Он уезжал одновременно с нами — на курсы усовершенствования офицеров наведения. В руках майор держал легкий алюминиевый макет реактивного истребителя. Его отполированные поверхности ослепительно блестели в лучах предзакатного солнца.
— Пока Мокрушин устанавливал лесенку к обелиску и поднимался по ней, мы осмотрели макет самолета. Во всасывающем сопле его был установлен пропеллер. Внизу имелось гнездо с подшипником.
— Приняв от Сливко самолет, Мокрушин надел его на штырь, укрепленный на вершине обелиска. И тотчас же самолетик встал по ветру и загудел. Было похоже, что где-то высоко над головой пролетал перехватчик. Это было так неожиданно для всех нас.
— Ну вот, теперь Гиви всегда будет слышать музыку авиаторов, — негромко сказал Сливко и сел на лавочку.
— А откуда цветы? — спросили у Лобанова.
— Из лесу, вестимо.
Ребята положили цветы у подножия памятника и тоже сели.
Было тихо. Только протяжно гудела над головой турбина самолетика.
Кто-то щелкнул портсигаром, и другие полезли за папиросами, закурили, говорить ни о чем не хотелось.
С реки тянуло сыростью. Мутная весенняя вода билась о берег, загроможденный грязными льдинами, оставшимися после недавнего ледохода. На душе было тоскливо.
Потом пришли солдаты с автоматами за спиной — это очередной суточный наряд. Отсюда они разойдутся по караулам, как только дежурный по гарнизону проведет с заступающими на посты инструктаж.
Я не знаю, кто предложил проводить развод караулов у памятника Кобадзе, как уже давно проводят здесь свои торжественные линейки пионеры местной школы, но, по-моему, это было очень правильно.
Вечерний воздух прорезал гудок подходившего к пристани парохода. Мы взяли свои вещи и стали спускаться с горы.
Где-то Лев Толстой сказал, что человек первую половину пути думает о доме, а вторую — о том, что ждет его впереди.
Я так и видел перед глазами две фигурки, чуть отделившиеся от других стоявших на берегу. Люся и Ирочка все махали и махали мне платками. У Люси был отчетливо виден округлившийся живот. А до этого момента я совсем не замечал его. Лицо у нее улыбалось, а глаза были грустными.
Едва пароход скрылся за поворотом, я спустился в каюту и стал писать Люсе письмо.
Я писал, как сильно люблю ее, как сразу же с первой минуты мне стало недоставать ее и дочки.
Шатунов уткнулся в книгу. Он все-таки поступил в инженерную академию. Это летчик-то! Удивлениям нашим не было конца. А у него оказался свой прицел. Он мечтал стать летчиком-испытателем, космонавтом и знал, что на этой работе от него потребуется максимум знаний.
Все как-то примолкли на пароходе. Только Лобанов, наш «старый холостяк», не унывал. Он быстро познакомился с какими-то девицами и рассказывал им страшные небылицы из авиационной жизни.
— Не верьте журналистам, — говорил он. — И ничего не читайте о летчиках. Журналисты все врут, врут, врут. Они не видят, что авиаторы — это каторжники.
В поезде мы думали уже о предстоящих стрельбах по воздушным целям, повторяли теорию и мучились тем, что не можем поговорить друг с другом об этом деле, так как кругом были посторонние.
Пустыня, где находился полигон, встретила нас нещадной жарой и ветрами с такой пылью, что по улице ходить можно было только в очках-«консервах» и с завязанным ртом. Солдаты из местного гарнизона пользовались еще противогазами с отвинченными от коробок трубками.
Несколько дней мы отсиживались в гостинице для переменного летного состава. С каких только краев нашей обширной земли не съехались сюда летчики-перехватчики! От постоянного состава, служившего в отдельной спецэскадрилье, мы отличались темным цветом наших рабочих костюмов и белыми лицами и руками.
Здесь снова нас пичкали теорией и от каждого приняли зачеты по устройству и эксплуатации прицела, радиолокационной станции, снарядов.
Потом ветер перестал, но летать мы еще не могли, потому что аэродром, на котором стояли наши истребители, был на полметра засыпан раскаленным песком.
Попав в теплый край, каждый считал своим долгом загореть так, чтобы поразить своим видом друг друга. Поэтому, как только вырывалась свободная минута, мы шли на берег моря и, пользуясь тем, что там совершенно отсутствовали женщины, раздевались догола. Мы купались, ловили раков. Здесь, как говорили местные жители, они водились во все месяцы, при написании которых есть буква «Р».
Шатунов не особенно старался загореть, но почернел всех больше, а волосы у него стали совсем
