Дакота и Миннесота. Шлите свою пшеницу в Китай сами; откажитесь от посредников, порвите с чикагскими ссыпными пунктами и элеваторами. Начав снабжать Китай, вы, естественно, сократите количество пшеницы, отправляемой в Европу, и результатов долго ждать не придется. Цены в Европе сразу подскочат, но никакого влияния на цены в Китае это не окажет. Мы хозяева положения: пшеницы у нас столько, что самим нам ее не съесть. Азия же и Европа в отношении питания должны полагаться на нас. До чего же недальновидно продолжать заваливать Европу излишками своих продуктов, в то время как Восток постоянно находится на грани голода!
Они еще какое-то время поговорили. Мысли, высказанные Сидерквистом, были совершенно новы для Магнуса, и очень его заинтересовали. Он приумолк и, откинувшись на спинку кресла, задумчиво потирал указательным пальцем переносицу орлиного носа.
Сидерквист же повернулся к Хэррену и стал расспрашивать его во всех подробностях о жизни на фермах Сан-Хоакина. Лаймен сидел с равнодушно-вежливым видом, временами он позевывал, прикрывая рот тремя пальцами. Пресли был предоставлен самому себе.
Было время, когда дела и заботы знакомых ему фермеров: Магнуса, Энникстера, Остермана и старого Бродерсона ничего, кроме раздражения, у него не вызывали. Его мысли всегда были сосредоточены на монументальной, пока еще неясной ему самому, эпической поэме о Западе, и он старался держаться в стороне, не желая вникать в чужие «дрязги», как он выражался. Но сцена, которую ему пришлось наблюдать в сбруйной нового амбара Энникстера, произвела на него сильное впечатление, можно сказать, поразила его. Все последующие месяцы он находился в состоянии душевного подъема. Мысль об эпической поэме больше не волновала Пресли,- за шесть месяцев он не написал ни строчки. По мере того как обострялись отношения между Трестом и Союзом, его все больше разбирала тревога. Теперь ему все стало ясно. До чего же характерна была эта старая как мир война между Свободой и Тиранией. По временам от ненависти к железной дороге его начинало трясти, и тупое равнодушие жителей штата к исходу этой войны иной раз доводило его до белого каления.
Но, как он уже говорил однажды Ванами, его чувства должны были находить выход, иначе он мог задохнуться. Пресли завел дневник и стал заносить туда свои мысли и планы, то ежедневно, а то три- четыре раза в месяц - в зависимости от настроения. Он отложил в Сторону своих любимых поэтов: Мильтона, Теннисона, браунинга и даже Гомера - и обратился к Миллю, Мальтусу, Юнгу, Пушкину, Генри Джорджу и Шопенгауэру. С необыкновенным энтузиазмом принялся он изучать проблемы социального неравенства. Он не читал, а поглощал труды по данному вопросу и так старался разобраться в нем, что довел себя до полного изнеможения; он негодовал, читая о несправедливости и угнетениях, однако ни одной разумной мысли относительно того, как исправить зло, загладить его, он в этих трудах так и не нашел.
Недокуренная сигарета обожгла ему пальцы, и Пресли вернулся к действительности. Закуривая новую, он обвел взглядом гостиную и с удивлением увидел двух нарядных молоденьких дам в сопровождении пожилого господина в визитке; они стояли перед картиной Хартрата и внимательно разглядывали ее, склонив головки набок.
Пресли удивленно поднял брови. Он был членом ;ггого клуба и знал, что женщины допускаются в его стены лишь в исключительных случаях. Обратился к Лаймену Деррику за разъяснением, но тот уже сам заметил дам и воскликнул:
- Вот те раз, а я и забыл, что сегодня Дамский день!
- Как же, как же,- отозвался Сидерквист, взглянув через плечо на женщин.- Дам сюда впускают два раза в год, а сегодня для этого есть двойной повод. Они собираются разыграть в лотерею картину Хартрата для пополнения фонда их сусальной Выставки. Да, Лаймен, вы отстаете от жизни. Это таинство, к которому должно относиться с благоговением, крупное общественное событие!
- Без сомнения, без сомнения,- пробормотал Лаймен. Он исподтишка оглядел Хэррена и Магнуса. Так и есть, ни отец, ни брат не были одеты прилично случаю. И как это он сплоховал! Магнус неизменно привлекал к себе внимание, и надо же, брюки заправлены в башмаки, сюртук помят… Лайман нетерпеливо, нервным жестом высвободил из-под рукавов манжеты и снова посмотрел на румяное лицо брата, на его буйные золотистые кудри и костюм провинциального покроя. Ну ладно, теперь уж все равно ничего не сделаешь. Интересно, существуют ли какие-нибудь правила относительно приглашения в клуб гостей в Дамский день.
- А ведь и правда, сегодня Дамский день,- сказал он.- Я очень рад, отец, что ты попал сюда именно сегодня. Давайте останемся здесь. Отсюда мы сможем наблюдать за всем, что происходит. Прекрасный случай увидеть всех важных персон нашего города. Вы ожидаете своих, мистер Сидерквист?
- Да, наверное, приедет жена, а с ней дочери,- ответил тот.
- Вот кстати,- заметил Пресли.- А я как раз собирался под вечер заехать к вашим дочкам, мистер Сидерквист.
- Ну что ж, на трамвай не придется тратиться,- сказал Сидерквист,- увидишься с ними здесь.
По-видимому, прием начинался с часу дня, во всяком случае, между часом и двумя гости шли почти непрерывным потоком. Со своего наблюдательного пункта, у круглого окна большой гостиной, Магнус, двое его сыновей и Пресли с большим интересом наблюдали за происходившим. Сидерквист, извинившись, ушел на поиски жены и дочерей.
По крайней мере, семь из каждых десяти прибывающих гостей были дамы. Входя в клуб - дотоле незнакомое им прибежище их мужей, братьев и сыновей, где те проводили так много времени,- дамы изображали некоторую нерешительность, поглядывали по сторонам и вертели головками как стайка кур, отважившихся забраться в чужой сарай. Они появлялись небольшими группами, сопровождаемые кем-то из членов клуба, и тот с почтительными поклонами и очень любезно показывал им все, достойное внимания: картины, бюсты и другие произведения искусства, украшавшие гостиную.
После всего, что он повидал в Боннвиле, Гвадалахаре и на балу в новом амбаре Энникстера, Пресли просто сразила красота этих женщин и их элегантность. Число гостей быстро увеличивалось, слышался приглушенный шум светской болтовни, к которому примешивался нежный шелест тафты и шелков. Веяло ароматом тонких духов - «Violet de Parme» и «Peau d’Espagne»[11]. Удивительные сочетания цветов возникали вдруг и исчезали в медленно перемещавшейся толпе: бледно- голубой бархат, сиреневый муар и тут же кружева экрю. В представлениях, как видно, нужды не было. Все были знакомы между собой, все чувствовали себя здесь просто и непринужденно. Создавалось впечатление, что собравшиеся испытывают наслаждение, находясь в обществе друг друга. Повсюду шла оживленная, занимательная беседа находчивых, острых на язык людей. Составлялись небольшие группы, которые затем распадались или сливались с другими, от них в свою очередь отделялись пары, быстро терявшиеся и общей массе. И все это происходило гладко, без малейшего замешательства; все, казалось, шло само собой, все было пристойно, тактично, благовоспитанно.
Неподалеку струнный оркестр наигрывал что-то негромкое и мелодичное. Официанты в ливреях с начищенными медными пуговицами тихо скользили по паркету, разнося фрукты, сладости и мороженое.
Но большая часть гостей группировалась у картины Хартрата «В предгорьях Контра-Коста», вставленной в раму из неочищенного от коры красного дерева. Картина была очень велика, она стояла на мольберте на самом видном месте, у входа в большую гостиную. На переднем плане слева, в тени виргинского дуба, стоя о колено в траве, паслась среди желтых маков пара красновато-рыжих коров, а в правом углу, очевидно, чтобы уравновесить композицию, изображена была девушка в красном платье и белой шляпе, на которую тени были положены смелыми бледно-голубыми мазками. Дамы и барышни восторженно ахали и перешептывались, время от времени роняя заученные фразы, и старались не переборщить ни в похвалах, ни в критических замечаниях, щеголяя при этом терминологией, подхваченной в классах живописи. Они рассуждали об обилии воздуха, о среднем плане, о светотени, о ракурсе, о расщеплении света и подчинении частей целому.
Высокая девица со светлыми, почти белыми волосами, высказала мнение, что композиция очень напоминает ей Коро, на что ее компаньонка, у которой на шее висел лорнет на золотой цепочке, возразила:
- Скорее, Милле, чем Коро.
Такое суждение имело успех; его даже стали передавать друг другу - оно обнаруживало недюжинную осведомленность в тайнах мастерства и потому прозвучало особенно убедительно. Было единодушно
