перемещается на восток.
Как ни странно, эта уклончивость только воодушевила Магнуса. Мелочи его не интересовали. Он видел лишь Ее величество Удачу, огромные барыши, покоренный Восток, тяжелую поступь империи, неуклонно продвигавшейся в западном направлении, пока не достигнет своей отправной точки - туманных, загадочных ориентальных стран. Он видел, как его пшеница поднимается мощным валом, пересекает Тихий океан, обрушивается на Азию и заливает Восток золотым потоком. И наступает новая эра! Ему посчастливилось быть свидетелем того, так отживающее старое уступает место новому: сперва рудники, на смену им фермы; сперва золото, на смену ему пшеница. Он снова почувствовал себя пионером - отважным, прозорливым, готовым все поставить на карту, прокладывающим путь, наживающим состояние - миллион за один день! Неукротимые силы, таившиеся в нем, встрепенулись. От сильного душевного подъема он снова почувствовал себя молодым, непобедимым. Вот он и выбился в вожаки, встал во главе своих товарищей; на склоне лет - можно сказать, под занавес - сумел вырвать у судьбы командный пост, который так долго ему не давался. Теперь-то он своего не упустит!
Вдруг Магнусу послышалось, что кто-то назвал его имя. Оглянувшись, он увидел двух незнакомых ему мужчин, которые уединились в небольшой нише поблизости. По-видимому, придя в клуб без дам, они не очень-то интересовались происходящим. Магнус понял, что они его не заметили. Один из них держал в руках вечерний выпуск газеты и читал вслух какое-то сообщение, напечатанное там. В нем-то и упоминалось, очевидно, имя Магнуса. Он остановился и прислушался; Пресли, Хэррен и Сидерквист последовали его примеру. И все они сразу поняли в чем дело. Это был отчет о заседании суда и вынесенном им решении, которого так ждал Магнус - решении по иску железной дороги к Союзу фермеров. На минуту гости, толпившиеся в гостиной, затаили дыхание - из барабана тянули выигрышный билет, и в наступившей тишине Магнус и остальные отчетливо услышали:
«…а посему суд постановил, что право собственности на поименованные земли принадлежит истцу - Тихоокеанской и Юго-Западной железной дороге, тогда как ответчики права собственности на них не имеют, и владение ими этими землями сочтено незаконным. Таково решение суда, вынесенное им в пользу истца, иск которого должен быть удовлетворен, о чем принято соответствующее постановление».
Магнус даже побледнел. Хэррен выругался сквозь стиснутые зубы. От владевшего ими радостного возбуждения не осталось и следа. Чудесное видение - пшеница, продвигающаяся к новым рынкам, покорение с гран Азии - обернулось издевательством. Их вернули на лемлю грубо, одним рывком. Между ними и прекрасным видением, между плодородной долиной Сан-Хоакин, щедро дарящей людям свои плоды, и миллионами «отдающих азиатов протянулось бессердечное чудовище, сотворенное из чугуна и пара, ненасытное, неумолимое, огромное, чье чрево распирало от крови, высо-Вииной из всего штата, а жадная пасть неутомимо перемалывала один урожай пшеницы за другим - пшеницы, которой можно было бы накормить всех умирающих от голода жителей азиатских стран.
Пока они стояли там, поглядывая друг на друга, в комнате громко захлопали в ладоши. Счастливый билет был вытянут, и Пресли, повернувшись, увидел, что миссис Сидерквист, не зная, как пробраться к мужу через разделяющую их толпу, энергично машет ему.
- Выиграла! Я выиграла! - кричала она.- Выигрыш…
Никем не замеченные, Магнус и Хэррен коротко попрощались с Сидерквистом и стали спускаться по мраморным ступеням к выходной двери. Хэррен обхватил отца за плечи.
Оркестр заиграл веселую мелодию. Все снова оживленно заговорили, и Сидерквист, прощаясь с Пресли, сначала посмотрел вслед удаляющимся фермерам, а затем окинул взглядом толпу нарядно одетых красивых женщин и элегантных молодых людей и сказал, указывая на них с печальной улыбкой:
- Нет, Пресли, это не город - не город, а Луна-парк какой-то!
II
Под Эстакадой, поднявшейся над тем местом, где Бродерсонов ручей пересекал железнодорожные пути и Верхнее шоссе, расстилалась низина, поросшая молодым серебристым ивняком. По берегам ручья там и сям попадались небольшие болотца, и Хилма Три иногда приходила сюда собирать на ужин кресс- салат.
Место было очень живописное, уединенное - настоящий оазис, утопавший в зеленой тени посреди бескрайного единообразия пшеничных полей. Ручей промыл глубокое русло в дне овражка, и, как бы ни было жарко на пышущих зноем, золотящихся под солнцем фермерских равнинных землях, здесь всегда стояла влажная, напоенная ароматами прохлада. Время от времени неумолчное журчание ручейка, прокладывавшего свой путь среди нагромождений валунов, нарушалось поездами, с грохотом проносившимися по мосту, грозно постукивая сотнями железных колес, оставляя за собой запах перегретого смазочного масла, едкий дым и клубы пара.
Однажды под вечер, весной того же года, Хилма возвращалась от Хувенов к себе в Кьен-Сабе по тропинке, которая, нырнув под эстакаду, вела прямо от Лос-Муэртос к дому Энникстера. Она пробыла полдня с Минной Хувен - та вывихнула ногу и ей волей-неволей приходилось сидеть дома. Решив собрать немного кресс-салата, Хилма спустилась под мост и пошла бережком по прибрежной гальке, к которой вплотную подступал лозняк. У основания одного из быкой она нашла местечко, густо заросшее кресс-салатом, и, надергав пару пригоршней, промыла его в ручье и увязала в свой платок. Получился маленький округлый прохладный сверток, и Хилма, разгоряченная ходьбой, с наслаждением прикладывала этот влажный ком к щекам и шее.
Несмотря на перемену в Хилме, подмеченную Энникстером в день праздника, который он устроил по случаю завершения постройки амбара, она во многих отношениях еще оставалась ребенком. Ей никогда не бывало скучно, и, даже оставшись в одиночестве, она всегда находила, чем себя занять. Так и сейчас она вдруг решила, что хорошо бы напиться из ручья, лежа на земле ничком и опустив лицо в воду,- совсем не потому, что ей хотелось пить, а потому, что так пить ей раньше не приходилось. Она вообразила себя застигнутой темнотой путницей, бедной бездомной девушкой, решившей напиться из придорожного ручья; узелок с кресс-салатом виделся ей узлом с одеждой. Надвигается ночь. Быть может, гроза. И укрыться негде. Надо будет попроситься в какую-нибудь хижину на ночлег.
И тут же ей захотелось сунуть ноги в ручей. Она нсегда любила воду. Как чудесно будет снять туфли и чулки и побродить немного по мелководью у берега! На ней были в тот день открытые туфли, по дороге чулки насквозь пропылились, в туфли попали песок и мелкие камушки и неприятно щекотали подошвы; и какой же приятной, какой заманчивой после этого казалась прохладная, чистая вода, как приятно было бы побродить в ней, будь она маленькой. Как скучно быть взрослой!
Хидма села и уже было взялась за пятку, чтобы снять туфлю, но заколебалась. А вдруг поезд подойдет! Она представила себе, как глазеет на нее с усмешкой из своей будки машинист, или стоящий на площадке кондуктор громогласно отпускает по ее адресу шуточки. Она вдруг густо покраснела. Сердце учащенно забилось. В висках застучало.
После того знаменательного вечера Энникстер разговаривал с ней всего дважды. Она больше не приходила уопрать в доме, опасалась заглядывать в столовую и спальню Энникстера - вместо нее это делала мать. И первый раз, когда она случайно встретилась с хозяином Кьен-Сабе у артезианского колодца, они просто поздоровались, вторая встреча, прошедшая не так гладко, снова произошла в сыроварне. Энникстер, сделав вид, что его интересует новый пресс для сыра, стал подробно расспрашивать ее о работе. В тот раз, когда Энникстер под конец попытался ее поцеловать, Хилма сначала была вполне разговорчива, перескакивала с одной темы на другую и нисколько не терялась. Но последнее его посещение оказалось для нее настоящей пыткой. Лишь только Энникстер вошел в сыроварню, сердце у нее екнуло и затрепыхалось, как у загнанной лани. Язык присох к горлу, и только с большим усилием, пропадая от смущения, она выговаривала какие-то односложные слова, а когда Энникстер через короткое время ушел, убежала в свою комнатку, заперла дверь, бросилась на кровать и горько заплакала - а почему, сама не смогла бы сказать.
Всю зиму Энникстер был выше головы занят своими делами и,- что для Хилмы было большим облегчением,- редко бывал дома, иногда неделями оставаясь в Сан-Франциско, Сакраменто, Боннвиле. Быть
